зачислили в бригаду, в которой трудится теперь он сам, Файзулла Гильмуллин, в качестве плотника- бетонщика. В каждом письме, каждом разговоре Федя внушал брату подобное, и каждый раз ответ был один: «Я подумаю о твоих мыслях, Файзулла». И вот теперь рука писала свое, а сам Федя кряхтел и качал с сомнением головой: нет, ни за что не вытащить брата из большого села, слишком стар и толст он для работы на стройке. Сам Федя в свою бригаду его ни за что не взял бы. Да и привык, наверно, мулла к жирному религиозному харчу, ленивой жизни, мягчайшим послеобеденным подушкам. Так что, скорей всего, — получит он письмо, попыхтит, понадувает толстые щеки, помигает глазками — и отпишет привычное: «Я подумаю о твоих мыслях, Файзулла». Представив себе такое, Федя аж заскрипел зубами от злости. Быстренько кончил писать, походил по территории, наблюдая порядок, затем сбегал до киоска «Союзпечать», купил конверт и отправил письмо.
Покуда он занимался этими делами, кто-то уже успел проделать дыру в заборе, и народ хлынул через стройку. Федя побежал, стал останавливать людей, заворачивать их, ругаясь и взывая к совести, на одного гражданина даже замахнулся, сделав зверское лицо. И тот заспешил обратно, нервно потряхивая портфельчиком. Да, впрочем, Федя никогда не ударил бы его. Некогда, больше тридцати лет назад, Федя был чемпионом флота по боксу в среднем весе. После одного страшного, почти невероятного случая был дан железный зарок.
Растопырив руки, похлопывая ладошками, Гильмуллин гнал, словно пастух, громко ропчущую толпу к проделанному ею отверстию. Выгнал, сходил за молотком, заколотил дыру и снова сел на скамеечку. Посидел и вспомнил: а ведь надо бы поесть! Не сидеть же весь вечер и ночь голодным. И тут же призадумался: а имеет ли он право? Но, поразмыслив, пришел к выводу: да, имеет. Ведь что ему ставят за дежурство? Одну смену. А в рабочую смену обязательно включается перерыв для приема пищи. Но опять возник казус: на кого же оставить территорию, ведь он один. Народ тут, как видно, настырный, не успеешь отвернуться — готово, отодрали доски, побежали! Совсем не знают порядка. А ведь некоторые неплохо одеты, возможно, работают какими-нибудь доцентами. Или бухгалтерами. Или архитекторами. Образование-то дали, а правила объяснили плохо. Ну вот, разве непонятно: заколочено—значит, не ходи. Расколочено — значит, ходи! Нет, так и норовят нарушить. И все ведь тайком, тайком, украдкой… Федя тяжело вздохнул. Видно, придется голодать, оставить пост никак нельзя. Но тут из-за забора послышался знакомый лай, и Федя приободрился: кажется, еще не все потеряно. Он вышел с территории и крикнул гуляющей вдоль забора с пудельком Комендантше:
— М-мамаша! На минуточку!
Старуха медленно, чопорно двинулась в его сторону. Собачка тявкала куда-то в сторону, просто так, на белый свет. Федя знал, что пуделек его совсем не имеет в виду: он животных не обижал, и они относились к нему равнодушно.
— Вы не посидите у будки немножко, не посмотрите за порядком? А я схожу, маленько поужинаю, а то столовая через полчаса закрывается.
— Отчего же, я с удовольствием. — Она наклонила голову и прошла на территорию.
— Справитесь ли? — с сомнением сказал ей вслед Федя. — Тут ведь народ-то — ой да ой!
— Не беспокойтесь.
С этого момента Гильмуллин был спокоен: старушка все сделает как положено. Она вообще молодец! Любит порядок, уважает. И других этому учит. Вот быть бы всем такими, как она, насколько бы проще, спокойнее стала жизнь! Он, не торопясь, поужинал, вернулся на стройку и сел на скамеечку рядом с Комендантшей. Затеял вежливый разговор:
— Как сами-то? Не болеете? Голова не болит? Ноги не болят? А сердце? А спина? Сын-то как? Не обижает? Работает?
— Спасибо, хорошо. Нет, не болею. Только мозжу иногда вот прямо вся. К сырости. Нет, не обижает. Работает, работает. Следователем работает.
Тем временем быстро смеркалось. Старуха попрощалась. Федя бросил ей вдогонку:
— Приходите еще, мамаша! А то мне, поди, скучно. Она глубоко, внимательно заглянула ему в глаза, так, что стало зябко, и вполголоса сказала:
— Обязательно.
После ее ухода Федя затосковал. Взошла луна, подул теплый весенний ветер. Свистнул раз и пошел, пошел наяривать раскатами соловей. Как-то постепенно, смывами, исчез, растворился белеющий забор, затем ушла, раздвинувшись в стороны, земля, и по поверхности раскатилось море. Оно шумело вначале в отдалении, но набегало ближе, ближе, с грохотом волна проплыла под ногами, и тогда Федя понял, что стоит на палубе родного своего эсминца «Разительный» в одних трусах, а сверху, на голове, привязанная обвитым вокруг лица ремнем — его матросская одежда: фланелька, брюки, вместо ботинок—легкие сандалии, купленные задешево в Неаполе. Он собрался в очередную самоволку на берег, на свидание с красоткой-итальянкой Джельсоминой, Джелькой. Федя — артиллерист, старшина второй статьи, он молод, красив, строен, притом боксер, чемпион флота. С ним не шути!
Пятьдесят шестой год, и Федина служба подходит к концу. Он еще успел застать на флоте воевавших, много видавших на веку, не лезущих в карман за словом и делом морячков — «вся корма в ракушках», и многому научился от них. Не только в службе, служить они умели и умели требовать с «салаг». Не только. За Федиными плечами были и отчаянные побеги от патрулей, и дикие, без единого звука, драки за пакгаузами, и лихие гулянки с портовыми девочками. Пять лет службы на кораблях сделали из с трудом объясняющегося по-русски деревенского татарского парня другого человека. Он стал проворным, дерзким, отчаянным и не боялся ничего на свете. На «коробке» Федя слыл хорошим, исполнительным матросом— иначе нельзя, таков был закон, — но звериная сила распирала грудь, искала выхода, больно ломила молодые мускулы. Бокс отвадил его немного от случайных драк, старшина начал бояться своего удара: ну его, еще прихлопнешь кого-нибудь! Лучше уж девчонки… Немало их было в военно-морском городе Севастополе, изведавших ласк иссиня-черного, горбоносого старшины, тайно плакавших по нему, из-за него — по разным поводам. В период своего увлечения женским полом Федя и изучил тот способ самоволки, который собирался применить сейчас: ночью, после отбоя, со стоящего на рейде корабля — в воду по штормтрапу, и — к берегу. Надо только затемно вернуться на корабль, иначе может засечь вахтенный.
Итак — к Джельке, Джельсомине! В первый же день, когда стали пускать на берег моряков с прибывшей в Неаполь эскадры, Федя и «защучил» ее. Он сразу отстал от своей группы и пошел один по узким улицам, хищно взглядывая по сторонам.
«Чао, синьора! — поклонившись и прижав руку к груди, сказал он идущей навстречу ему Джельсомине. — Буэно!» — и тем израсходовал весь свой запас иностранных слов.
Она остановилась перед ним, чуть присела, засмеялась и подмигнула. Через полчаса совместного шатания по городу он уже почти все понял про нее: Джелька девка битая, портовая, бывавшая во многих переплетах, в том числе с иностранными моряками. Что ж — нашим легче! Он увел ее к портовым причалам, за склады, поцеловал, взял в руки ее груди и почувствовал, как она затрепетала и стала задыхаться. Однако на дальнейшую любовь у него уже совсем не оставалось времени, и никак нельзя было опоздать на идущий к кораблю катер, иначе — прощай, Неаполь, навсегда! Федя взял за запястье Джелькину руку, на циферблате ее часов ногтем ткнул в цифру: «12». Указал пальцем на землю, сказал: «Жди тут!» — и побежал прочь. На катер он прибежал последним и удостоился гневного замечания офицера, старшего их группы, и подозрительного взгляда замполита. Перед обоими Федя немедленно извинился и сказал, что отстал, задержавшись у газетного киоска, купил там газету, так как решил изучать итальянский язык. И при этом помахал газеткой, выхваченной по дороге у какого-то почтенного синьора. Ему, конечно, не поверили: Гильмуллин решил вдруг изучать иностранный язык, что за чепуха! — однако находчивость оценили и больше не приставали.
Той же ночью он впервые отплыл к берегу, на свидание с Джелькой. Она ждала его на том самом месте, где расстались. Нашли местечко поукромнее, Федя развернул и постелил свою одежду, и они легли на нее. Кругом было неспокойно, прохаживались и лежали парочки, мелькали какие-то тени, но Феде и Джельке не было до них никакого дела. Грохотали, светили невдалеке фарами полицейские мотоциклы и машины, но сюда блюстители порядка, видимо, соваться боялись: здесь можно было нарваться на нож и даже получить пулю от темного люда.
Задолго до восхода солнца, когда еще не начало светать, Федя расстался с Джельсоминой, поцеловал ее в дрожащее веко и, привязав к голове одежду, поплыл к «Разительному». Поднялся по
