— Почему? Почему они всегда хотят?
— Просто так, — сказал Сион. — Все бабы — шлюхи. Такой у них характер. Даже моя мама такая.
— Но почему член — это бумеранг? И вообще, какое к этому имеет отношение то, что они шлюхи?
— Не знаю, — пожал плечами Сион, — мой брат всегда так говорит. Я думаю, это значит, что ничего нельзя сделать.
Я всегда ненавидел Цахи. Сам не знаю почему. Даже когда он приходил утром, приносил мне шоколадки и все время подлизывался.
— Как дела, герой? — сказал Цахи, когда я открыл дверь. — Мама дома?
Я кивнул головой.
— А папа? — спросил он, заглядывая в квартиру.
— Нет.
— А где он? Уехал?
В этот момент я начал кое-что подозревать. Если он пришел трахать маму, так чего вдруг он спрашивает о папе. Я не ответил. Мама вышла из кухни, Цахи поставил свою черную кожаную сумку на пол, и подошел к ней. Она была страшно удивлена, увидев его.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она. — Ты с ума сошел?
— Я сказал жене, что еду в больницу, — ответил Цахи, — мне нужно было тебя увидеть.
— Ты сумасшедший! — повторила мама. — А если бы Менахем был здесь?
— Я бы сказал, что принес тебе лекарства, — сказал Цахи. — А что такого? — он подошел к маме и схватил ее за руку. — Уже запрещено врачу посещать своих пациентов?
Мама попыталась освободить руку, но не очень настойчиво. Он не отпускал.
— А что с ребенком? — прошептала она.
— С ребенком? — сказал Цахи. — Я принес ему шоколад.
Когда они вошли в спальню и закрыли за собой дверь, я открыл его сумку. В сумке были всякие пузырьки и блокноты, но в самом низу, в потайном кармане, лежал шприц с наркотиком. Я схватил его дрожащими руками и подбежал к двери спальни. Она была заперта и я начал со всей силы колотить по ней.
— Мама, мама, берегись! — кричал я. — Не говори ему ничего!
Прошло несколько минут, и мама, задыхаясь, открыла дверь.
— Что случилось? — спросила она гневно.
— Этот Цахи, — крикнул я, — он не по-настоящему хочет трахать тебя. Это просто отговорка. Он на самом деле эпигон. Вот шприц, он был у него в сумке. Ничего не говори ему, ничего.
Мама вдруг сделалась испуганной, и тут Цахи появился в дверях.
— Где ты набрался такой чуши? — закричала мама и стала меня трясти.
— Я не набрался, это папа сказал, — и я заплакал.
— Папа, где он? — спросил Цахи.
— Ах ты, эпигон! Даже если ты убьешь меня, я ничего не скажу!
Цахи схватил свою сумку и отчалил с туфлями в руке и в расхристанной рубашке. Шприц остался у меня. Мама пыталась потом еще расспрашивать меня, но я больше ей ничего не сказал. Я видел, что она не знает, что такое эпигон, и понял, что папа не хочет ей рассказывать, и что все это довольно-таки похоже на то, что говорил Сион Шамаш о характере женщин, которые всегда хотят бумеранг. Когда папа вернулся домой, мама поговорила с ним немного, и он страшно рассердился на нее, за то, что она впустила в дом эпигона. Я знаю это, потому что он ударил меня, и выбросил свою коричневую сумку в окно. Я не слышал, о чем точно они говорили, потому что они закрыли дверь, но с тех пор он больше не уезжал. Он сам сказал мне, что больше не уедет, еще в тот вечер.
— Твою маму невозможно оставить одну ни на минуту, — сказал он сердито.
— Но что будет с рыбой?
— Какой рыбой? — спросил он устало.
— Ну, папа, с той, в Беер Шеве.
— И не надоело тебе все время морочить голову? — рассердился папа. — Иди уроки делай.
Гулливер по-исландски
В первый день моего приезда сюда меня охватил страх. На часах еще не было и четырех, а солнце уже давно село. Они здесь зажигают уличные фонари в два — пол третьего, но и в те скудные часы, когда солнце еще светит, все краски какие-то вылинявшие, как на старой картине.
Уже пять месяцев я брожу здесь один с рюкзаком за спиной, смотрю на снега, фиорды и лед. Весь мир здесь окрашен в белый цвет, а ночью — в черный. Иногда мне приходится напоминать самому себе, что это лишь только путешествие. 'Вот, — говорю я, — смотри как здорово!' И заставляю себя вытаскивать фотоаппарат. Но сколько можно фотографировать? В глубине души я чувствую себя изгнанником.
Я выдыхаю пар изо рта на свои толстые перчатки, и от этого становится как будто теплее. Но сбежавший холод, прячется в воздухе, и как только пар улетучивается, он возвращается. Холод здесь не такой, как у нас в стране. Он по ту сторону температуры. Хитроумный мороз, который протискивается через любую щелку, и замораживает тебя изнутри.
Я иду по улице. По левой стороне — маленький светящийся книжный магазин. Уже пол года я не читал книг. Я захожу в магазин, там мне тепло и приятно. 'Извините, — спрашиваю я, — у Вас есть книги на английском?' Продавец качает головой и возвращается к изучению букв в своей безобразной газете. Я не спешу уходить. Хожу среди книжных полок. Разглядываю обложки книг. Ловлю свежий запах бумаги. У одной из полок стоит монахиня. Когда смотришь сзади, вдруг всплывает сходство со смертью из фильмов Бергмана. Но я укрепляюсь духом, подхожу к соседней полке и украдкой бросаю на нее взгляд. У нее красивое лицо. Очень красивое. Книгу, которую она держит в руке, я знаю. Я узнаю ее по картинке на обложке. Она ставит книгу на место и поворачивается к другой полке. Я быстро вытаскиваю книгу. Она до сих пор еще теплая. Это Гулливер, Гулливер на исландском, но, во всяком случае, Гулливер. Обложка книги похожа на обложку издания на иврите. У нас оно было дома. Кажется, мой брат получил книгу от кого-то в подарок. Я плачу в кассе, продавец жаждет завернуть книгу для подарка. Он прикрепляет к цветистой обертке розовую ленту и завивает ее лезвием ножниц. А впрочем, почему бы и нет? Это подарок самому себе.
Выйдя из магазина я быстро разрываю бумагу, сбрасываю рюкзак и прислоняю его к фонарю. И усаживаясь на заснеженном тротуаре, начинаю читать. Эту книгу я хорошо знаю, и если даже забыл в ней что-то, рисунки спешат напомнить мне. Эта книга — та же книга, и эти слова — те же слова. Даже если я их придумываю. И Гулливер по-исландски — все тот же Гулливер, книга, которую я страшно люблю. От волнения я начинаю покрываться потом, с тех пор как я здесь, я вспотел впервые. Я стягиваю с себя тяжелую неуклюжую куртку и мокрые перчатки, которые мешают переворачивать страницы. Две первых части могучи, да и третья мне всегда нравилась. Но, несомненно, последнее путешествие самое впечатляющее. Эти благородные гуигнгнмы, на которых я всегда хотел быть похож. Я не мог не плакать, когда Гулливер был вынужден покинуть их и вернуться к людям. Когда я заканчиваю читать, фонарь уже не горит. В свете проезжающей машины я различаю рядом с собой фигуру в черном. Огни замерзают на лету, но я давно уже не чувствую холода. Она поворачивается ко мне. Это она, ошибиться невозможно, ее коса, ее скелет. Сзади она вдруг кажется мне монахиней.
Ничто
Она любила мужчину, который был сотворен из ничто. Несколько часов без Него, и она, сидя в своем офисе среди пластика и бетона, уже всей душой тосковала по нему. И всякий раз, когда кипятила воду для кофе в своей комнате на первом этаже, подставляла лицо пару, чтобы пар обтекал его, и представляла
