вращающееся колесо. Один, в фуражке кондуктора, суетился между сидящими, стараясь приободрить их: 'Это, конечно, только здесь, в Хайфе их еще много, они сейчас придут, все будет в порядке'. Но всем, и ему в том числе, было ясно, что в живых не осталось ни одного.
Рассказывали, что продавец злачных восточных сладостей поджег свою велосипедную тележку и отправился домой; что магнитофоны на прилавках с кассетами вокруг сломались от боли; что даже солдаты с усталыми глазами, которые заждались на остановке, вернувшись домой вовсе не улыбались, и даже загрустили. Я нашел покинутую станционную лавку, улегся на ней и закрыл глаза. Дырки в проездном, который лежал у меня в кармане, так и остались просто дырками.
Проблема Ибриса[11]
Когда Эдиону было пять лет, он увидел из окна отцовской кареты слепого странника. В его лице, с выколотыми глазами, было так много боли, что маленький Эдион расплакался. Этот слепец, как рассказывали ему, когда-то правил в Фивах и был сильным и мудрым. Но судьба оказалась сильнее и хитрее во много раз. На протяжении всей своей юности слышал Эдион множество рассказов о мудрых и отважных властителях, которым выпала, однако, жестокая и страшная судьба. И Эдиону казалось иногда, что каждый из выдающихся героев, о которых он был столь наслышан, на этот беспощадный конец был осужден. Эдион, будучи правителем не менее храбрым и хитрым, чем эти трагические герои, не мог отделаться от ощущения, что и его ожидает подобная участь. Чтобы перехитрить ужасный финал, перед которым он испытывал страх, Эдион силился понять, что в поведении этих гигантов приводило к такому трагическому концу. Он посвятил свою жизнь изучению реалий жизни и смерти этих трагедийных персонажей, и пытался найти отметившую их всех печать.
После многих лет напряженной работы, в течение которых он совсем забросил свою монархию, Эдиону удалось найти ответ. Общей чертой всех этих героев была одна и та же надменная гордыня, вызывавшая у них ощущение дозволенности восставать против богов, против судьбы. Не однажды чувствовал Эдион, что и в нем самом пульсирует такого рода горделивая самоуверенность. Но теперь, когда он уразумел, к каким катастрофическим последствиям это приводит, он постоянно стремился к смирению. Он называл эту гордыню 'ибрис'. И всякий раз, почувствовав, что она пытается вырваться и одержать над ним верх, он несколько раз произносил ее имя, вызывая из памяти образ Эдипа с выколотыми глазами, и Ибрис рассыпалась в прах.
Эдион прожил длинную, счастливую жизнь, без измен и страданий. И находясь на смертном одре, в окружении многочисленных любящих, осознал, наконец, что ему удалось осуществить то, что никому прежде не удавалось — победить самого себя. 'Ибрис', — прошептал он и умер.
Гермес с почетом препровождал его в Царство мертвых, и Эдион, прямой и гордый следовал за ним. Иногда ему казалось, что шагающий впереди Гермес прячет улыбку, но это была лишь мнительность. В нижнем мире ему предоставили почетное место. По левую руку сидела Антигона, а справа — Эдип, измученный облик которого врезался ему в память с самого детства. Через несколько минут в зал вошел крылатый посланец, торопливо приблизился к одному из сидящих и что-то громко зашептал на ухо.
— 'Royal British Theater' собирается поставить в декабре спектакль о тебе, — шептал посланец Эдипу, — с Кентом
— Кент
— Пьеса о тебе внесена в учебную программу школ Шотландии, — шепнул он счастливой Антигоне.
— Пятьсот тысяч учеников будут оплакивать мою участь, — взволнованно сказала она и уронила слезу радости.
А Эдион сидит на своем троне, внемлющий и забытый, застывший в своей ужасной судьбе. Какая участь может быть более страшной для трагического героя, чем быть скучным и забытым?! И как будто для того, чтобы его тоска не стала темнее чернил, раз в тысячу лет посланец приближается и к нему и возвещает об еще одном безвестном постмодернисте, написавшем о нем плохонький рассказ.
Чрево жизни
В мой день рождения, когда мне исполнилось пять, у мамы обнаружили рак и врачи сказали, что ей придется удалить матку. Это был грустный день. Мы все вместе поехали в больницу на папином Субару и со слезами на глазах ждали пока врач выйдет из операционной. 'Никогда в жизни не видел такой красивой матки, — сказал он и сдернул с лица белую маску. — Я чувствую себя убийцей!' У моей мамы действительно была красивая матка[12]. Такая красивая, что больница отдала ее в музей. В шаббат мы специально туда поехали, и дядя сфотографировал нас рядом с ней. Папы тогда уже не было в стране. Он развелся с мамой на следующий день после операции. 'Женщина без матки — это не женщина. А мужчина, у которого жена не женщина, он уже и сам — не мужчина, — сказал он нам с братом за минуту до посадки в самолет, улетающий на Аляску. — Когда вырастете — поймете'.
Комната, где помещалась матка моей мамы, была вся темная. Единственным источником света была она сама. Она светилась таким нежным светом, какой бывает ночью в самолете. На фотоснимках матка не очень-то смотрелась из-за вспышек, но когда я увидел ее вживую, мне стало понятно, почему врач плакал. 'Вы пришли отсюда', — сказал дядя, показывая пальцем. — Вы были там как принцы, поверьте мне. Какая мама была у Вас, какая мама!'
А потом моя мама умерла. Потом все мамы умирают. Папа стал полярником и знаменитым охотником на китов. Девушки, с которыми я встречался, всегда обижались, когда я заглядывал им в матку. Они думали, что это уж слишком, что гинекология убивает романтику. Но одна из них, у которой все было сложено действительно хорошо, согласилась выйти за меня замуж.
Я часто бил наших детей, еще с младенчества. Меня раздражал их плач. И они довольно быстро делали соответствующие выводы и навсегда переставали рыдать уже месяцев в девять, или даже в более нежном возрасте. Сначала на их дни рождения я водил детей в музей показать им матку бабушки, но их это не слишком впечатляло, да и жена нервничала, так что я вместо музея стал ходить с ними в кино.
Однажды у меня угнали машину, а отделение полиции было как раз рядом с музеем. Ну, я и заскочил в музей. На обычном месте матки уже не было, они переместили ее в какую-то соседнюю комнату, увешанную старыми фото, и когда я рассмотрел ее вблизи, увидел, что она вся покрыта какими-то зелеными точками. Я спросил у смотрителя, почему никто не чистит ее, но он только пожал плечами. Я умолял ответственного за экспозицию, что если у него не хватает кадров — так пусть, по крайней мере, предоставит мне возможность самому ее чистить. Но ответственный злобно отказал мне, и сказал, что мне запрещено касаться экспонатов, так как я не в штате. Жена же сказала, что они в музее правы на все сто, что вообще это извращение — выставлять на показ матку в общественном месте, где, к тому же, постоянно вертится много детей. Но, не смотря на все это, я был просто не в состоянии думать о чем-нибудь ином. В глубине души я понимал, что если не проникну в музей, не выкраду ее оттуда, и сам не буду ухаживать за ней, я перестану быть самим собой. Как и отец, той ночью, на трапе самолета, я точно знал, что мне следует делать.
Через два дня я взял на работе тендер и подъехал к музею перед самым закрытием. Залы были пусты, но если бы я даже кого-нибудь встретил, мне было бы все равно. На этот раз я был с оружием, да и, кроме того, у меня имелся отличный план. Единственная трудность, с которой я столкнулся, заключалась в том, что сама матка исчезла. Ответственный несколько изумился увидев меня, но когда я крепонько въехал ему по организму стволом своего новенького 'Ерихо', он любезно предоставил мне необходимую информацию. Накануне матку продали одному еврейскому филантропу, который хотел отправить ее в один из общинных центров на Аляске. Во время плавания матка была захвачена 'зелеными' из какого-то местного экологического фронта. Этот фронт напечатал сообщение в газетах, где говорилось, что матка не должна
