себе, как Он ласкает ее щеки, ее веки. И все ждала, когда закончится день и можно будет снова подняться по ступенькам в парадном, повернуть ключ в замке и обнаружить Его в простынях пустой своей постели, обнаженного и тихого, ожидающего ее.
В мире не существовало ничего, что могло бы сделать ее более счастливой, чем занятия любовью с Ним каждую ночь. Снова ощутить вкус несуществующих Его губ, почувствовать в расширяющейся пустоте внутри тела сотрясающие Его и Ему неподвластные содрогания. Он не был первым ее мужчиной, многие были до Него, потевшие и стонавшие в ее постели, причиняющие боль своими объятиями, со своими мясистыми языками в ее устах, горле, почти удушающими. Разные мужчины, из всевозможных материалов: из плоти и крови, из страхов, из отцовских кредитных карточек, из предательства, из вожделения к другой…. Но все это было когда-то, а сейчас у нее есть Он. Иногда, после занятий любовью, они выходили прогуляться по мокрым ночным улицам — обнявшись, с одним плащом на двоих, не обращая внимания на ветер и дождь, как будто кто-то сделал им прививку от непогоды. Он игнорировал все замечания прохожих, а она делала вид, что не слышит. И как эти мокрые капли, никакие сплетни, и никакое зло не затрагивали их мира.
Она знала, что ее родители не были в восторге от ее возлюбленного, хотя и скрывали это. Однажды она слышала, как отец шепотом утешал мать: 'Это даже лучше, чем, если бы она встречалась с каким- нибудь арабом или наркоманом'. Они, конечно, были бы рады, если вместо Него, она встречалась бы с искусным врачом или молодым адвокатом. Родители обожают видеть в своих дочерях предмет для гордости, а если мужчина сотворен из ничто, то и гордиться нечем. Даже если этот мужчина сделал их дочь счастливой и наполнил смыслом ее существование в куда большей степени, чем любой другой, исключительно материальный.
Они могли проводить вместе долгие часы, лежать в постели обнявшись, замирая в любви, не произнося ни слова. И когда звонил будильник, она готова была поступиться утренним кофе, умыванием и даже причесыванием, чтобы удостоиться еще нескольких мгновений рядом с Ним. И спускаясь вниз по ступенькам, и по пути к автобусной остановке, и по дороге на работу, — все время она ждала той минуты, когда снова вернется домой, повернет в двери ключ, и Он будет там. Она, пережившая так много разочарований, знала, что эта любовь никогда ей не изменит. И что вообще может разочаровать ее, когда она откроет дверь? Пустая квартира? Мертвая тишина? Порожняя неубранная постель?
Никто не понимает квантов
Накануне Йом Кипура[10] отправились кванты просить прощения у Эйнштейна. 'Меня нет дома', — крикнул им Эйнштейн через запертую дверь. Всю дорогу, покуда они возвращались домой, люди кричали из окон всякие позорные и осудительные слова, а кто-то даже запустил в них жестянкой. Кванты притворялись, что их это не колышет, но в глубине души было им страшно обидно. Никто не понимал квантов, все их ненавидели. 'Эй, паразиты! — неслось им вслед. — Идите служить в армию!' 'Мы как раз хотели бы служить, — пытались защититься кванты, — но армия нас не берет из-за того, что мы такие маленькие'. Но никто не слышит доводы квантов. Никто не прислушивается к квантам, когда они пытаются защитить себя, но когда они говорят что-нибудь, что можно истолковать не в их пользу, вывернуть наизнанку, тут вдруг до каждого доходит все до единого слова. Кванты могут бросить простенькую фразу вроде 'А вот и кошка!', и сразу же в новостях сообщают, что они устраивают провокации, и мчатся брать интервью у Шредингера. И вообще, средства массовой информации ненавидят квантов из-за того, что когда-то на симпозиуме 'Мыслей' кванты сказали, что сторонний наблюдатель влияет на событие. Тут все журналисты решили, что речь идет об освещении в прессе интифады и выступили с заявлением против провокационных обвинений, назначение которых подстрекать массы. Кванты могут всю оставшуюся жизнь доказывать, что совсем не это они имели в виду, и что не преследуют никаких политических целей, никто им, разумеется, не поверит. Все знают, что они друзья Юваля Наймана.
Многие люди считают, что кванты замкнулись наглухо, что они бесчувственны, но это абсолютно неверно. В пятницу, когда показывали фильм о Хиросиме, и после его окончания в иерусалимской студии у квантов брали интервью, им вообще трудно было говорить. Они просто сидели у микрофона и плакали, а дома, все зрители, близко не знакомые с квантами, вообще не поняли, что кванты плачут, а просто подумали, что они увиливают от вопроса. Самое печальное то, что даже если кванты напишут десятки писем в редакции научных газет всего мира и неопровержимо докажут, что во всей этой истории с атомной бомбой просто воспользовались их наивностью и простодушием, а они сами и близко не предполагали, чем это закончится, все равно ничего им не поможет. Потому что никто не понимает квантов. И особенно эти физики.
Ночь, когда умерли автобусы
В ту ночь, когда умерли автобусы, я сидел на остановке и ждал. Рассматривал дырки, пробитые в проездном, стараясь понять, на кого они похожи. Там была одна, похожая на кролика, мне она больше всего нравилась. Другие, сколько бы я на них ни смотрел, все равно выглядели дырками.
— Уже час мы ждем, — пробормотал сонный старик, — даже больше. Эти автобусные компании, черт бы их побрал! Деньги у правительства они умеют брать очень даже быстро, но пока доедут, можно концы отдать.
Старик замолчал, поправил на голове берет и опять заснул. Я улыбнулся его закрытым глазам и снова вернулся к дыркам, которые по-прежнему были дырками. Я терпеливо ждал перемен. Мимо остановки промелькнул взмокревший парень. Не останавливаясь, на бегу, он бросил на нас взгляд и, задыхаясь, крикнул надсадным, воспаленным голосом: 'Нечего больше ждать, автобусы вымерли! Все!' И побежал дальше, а когда уже был далеко, остановился, упер левую руку в бок и обернулся к нам, как будто забыл сказать что-то важное. Слезы на его щеках блестели как капли пота. 'Все!' — крикнул он истеричным голосом, повернулся и снова побежал. От испуга старик проснулся.
— Что хотел этот ненормальный?
— Ничего, дедушка, ничего, — пробормотал я, поднял с земли рюкзак и зашагал по обочине шоссе.
— Эй, хлопчик, ты куда? — крикнул мне вслед старик.
Рядом со старой шоколадной фабрикой сидели на остановке парень с девушкой и хлопали друг друга по протянутым ладоням — игра, правил которой я никогда не понимал.
— Эй! — окликнул меня парень, кончиками больших пальцев попадая в ладони девушки, — ты не знаешь, что там случилось с автобусами?
Я пожал плечами.
— Может быть, забастовка, — услышал я, как говорит он девушке, — тебе лучше остаться ночевать у меня, уже поздно.
Я поправил лямку рюкзака, врезавшуюся мне в плечо. Осиротевшие остановки тянулись вдоль всего главного шоссе. Было похоже, что все отчаялись и разошлись по домам. Их совсем не насторожило то, что автобусы не пришли. Я продолжал двигаться на юг.
На улице Линкольна я увидел первого мертвеца, завалившегося на искореженную спину. Черная тормозная жидкость заливала треснутое переднее стекло. Я стал на колени и рукавом рубашки вытер ему запачканный лоб. Это был 42-й. Ни разу мне не случалось с ним ездить. Скорее всего, он из Петах-Тиквы, что-то вроде того. Опустошенный автобус, распростертый на спине посреди улицы Линкольн, — я не мог объяснить самому себе, почему это так печально.
На центральной автостанции были уже сотни поверженных, ручьи горючего вытекали из рваных тел, пролившиеся на асфальт внутренности зияли беззвучны и черны. Десятки людей сидели там совершенно разбитые, надеясь услышать рычание мотора, и со слезами на глазах высматривали какое-нибудь
