как для женщин, так и для мужчин,
а значит женщина, тоже человек.
Вот и вся любовь.
Я не поверил ни единому слову.
Знаете, какие ученые это установили и подтвердили?
Знаете, вижу.
Конечно ученые страны-США.
Я не поверил ни единому слову.
Только в очередной раз пожалел людей в стране — США,
они почти все заколдованы странным колдовством.
Оно невредное в малых количествах, но там с количеством переборщили.
И если не произносить заклинаний и не производить ритуальных действий, то начинается ломка.
Вот и вся любовь.
Скоро их так расколдуют, что мало никому не покажется.
А как вы думали?
Когда пламя охватило башню, и она, позади него, загудела как огромная вытяжная труба,
и стало понятно, что никто не смог выжить,
потому, что в таком огне выжить не сможет никто,
он еще раз вытер длинный кавалерийский меч и пошел в последнюю свою атаку. И даже успел зарубить нескольких врагов, пока его не утыкали иглами,
и кровь через раны не унесла с собою яд и жизнь.
Так погиб Дин Гиор, последний защитник Изумрудного города.
Перед самой смертью он вспомнил разговор со Страшилой на берегу Великой Реки.
Вот как это было:
— А в чем символизм-то? — спросил Страшила, запахивая полу кафтана, чтобы закрыться от теплого, пахнущего речной водою ветра, вполне, кстати, свежего, и даже сильного, ветра…
— В чем? — еще раз произнес он, и приложился к простой, но очень даже вместительной чаше, полной неразбавленного вина. Вино это, было густым, и почти черным, рябь бежала по нему нехотя, и даже с расстояния в два шага понятно было, что оно вкусное и терпкое, вино это, впитавшее в себя пыльное солнце и пахнущий морем и известняковой пылью смысл.
И сам же ответил
— А во всем. Есть такой закон, я его сам вывел, сейчас расскажу.
Закон, выведенный Страшилой по этому поводу, как-то выявлял подобное положение дел, и даже объяснял, но очень уж невнятно, что, видимо, являлось следствием некоторого расстройства, светлого ума, «в природах прибывающего».
Не сказать, что бы он так уж сильно раздражал Дин Гиора, но надоедать начал, и Дин тупо кивал, глядя на реку и слушая в пол уха. Речь шла о чем-то, связанном с полетами женщин над городом. Страшила отстаивал мнение неприемлемости и не символичности полета красивых женщин. Красивым женщинам летать ни к чему, говорил он, — а вот уродливые летать должны, в этом символ воздаяния со стороны богов.
Вот нету у тебя красоты — зато есть способность к полетам.
Дин Гиор представил себе на миг, что все некрасивые женщины собрались в стаю и улетели, и у него потеплело на душе. Потом, он представил, что все некрасивые женщины прилетели со всей Волшебной Страны в Изумрудный город зимовать, и ему стало страшно.
Что б заглушить страх и отвлечься, он долил себе в чашу вина, отхлебнул, и произнес:
— А чего ж, если ты умный такой, чего ж ты не умеешь строем ходить?
И, не слушая взвившегося правителя, еще раз отхлебнул из чаши, посмотрел на море, поперхнулся, чашу уронил, и вскочил на ноги. По воде шел человек, неуклюже переступая как-то боком, но шел. Дин Гиор знал, что там, где человек шёл, было не то что бы глубоко, но уж идти вот так, едва замочив щиколотки, никак нельзя было.
Страшила тоже заметил сей феномен, и неловко замолчал, успев, правда, напоследок обозвать эту особую породу летающих уродливых дам мудреным деревенским термином «люфтерфрау» и, естественно, допить чашу одним глотком, от изумления, по-видимому.
— Ну что, умник, — прошипел Дин Гиор, не отрываясь, глядя на ковыляющего по водяной глади человека, — Накликал? Это кто, «ватерменш» наверное, по-твоему? А может колдун, какой?
— Не, — разочарованно протянул вдруг философ, — не ватерменш это, и не колдун, это Урфин Джюс, точно, Урфин Джюс.
— А чего ж он по воде-то?
Человек идущий по воде, вдруг неловко вскинулся, и ушел с головой, на поверхности же показались два пузыря, через некоторое время рядом с пузырями вынырнула голова, с выпученными глазами, и совсем не божескими словами стала звать на помощь.
Плыть—то ему тяжело, понял Дин Гиор, тут же скинул с себя одежду, и бросив Страшиле:
— Охраняй! — не слушая уже раздавшиеся в ответ крики о том, что он, Страшила, не собака, и что если бы и был он собакой, то, наверное, жил бы лучше, и что вообще — собака не может быть бранным словом потому, что…, бросился в воду. Урфин уже не кричал, а только сипел и страшно вращал глазами, не быстро, эдак, вращал, из последних сил видимо.
Дин Гиор вытащил его на берег и, подставив под живот колено, хорошо встряхнул и надавил, Урфин Джюс сказал:
— Хххххххе! — и выплюнув пескаря, изволил излить из себя немаленький поток речной воды, потом свалился набок, и судорожно дыша, остался лежать с закрытыми глазами.
— Может вина ему? — задумчиво произнес Страшила, держа чашу двумя руками.
— Ага, воды попить, речной, чтобы в себя пришел, — ответил Дин Гиор, внимательно разглядывая хитромудрую конструкцию на ногах Джюса.
Джюс тоже был достопримечательностью, он даже два раза захватывал Изумрудный Город, но в отличие от Страшилы, с властью никаких дел больше иметь не хотел, а занялся изобретательством. Недавно, к примеру, при взрыве придуманного им «скороварящего котла» была уничтожена подчистую дворцовая кухня, а шеф- повара хватил удар. Он вообще вел очень бурную и насыщенную событиями жизнь, события эти правда все время отчего-то приводили Джюса прямиком на ту тоненькую грань, что отделяет жизнь от смерти. Такой уж он был человек. Как выразился Фарамант, наутро после распития измышленной Джюсом «воды — которая — горит»:
«испытатель естества», и тут же, не вставая с ложа на котором грустно пребывал в обнимку с кувшином чистейшей воды, предположил, что такие как Джюс, Добру не угодны, из посыла этого воспоследовал блестящий вывод о необходимости преследования и самого изобретателя, и ему подобных, специально созданным судом. Кстати говоря, идея эта почти целиком захватила Фараманта, и он теперь носился с ней, досаждая Страшиле.
Жил Урфин в полном одиночестве на пепелище, которое образовалось на месте его подворья лет пять назад, в результате опытов о которых и теперь он предпочитал молчать. Только бледнел когда, его спрашивали, и наглухо замыкался в себе, известно было только, что месяц перед тем, как все взлетело на воздух, Джюс ковырялся в навозных кучах, собирая оттуда какую-то «сильную соль».
Железный дровосек после катастрофы произнес только — «И то сказать, ну нет ничего хорошего в навозной куче, откуда там хорошему взяться?»
А самого Урфина Джюса, будто кто подменил, болезнь изобретательства полностью подчинила его своей воле, и то, что он до сих пор был жив, люди относили на счет извечной любви богов к убогим.
То, что находилось на ногах плотника, представляло собой какую-то невообразимую смесь из остатков реечек и бычьих пузырей, надутых воздухом, общий смысл был Дину Гиору понятен, и он в
