затем спустился по ступенькам алтаря. Около сидящего у двери склепа Галлахера приостановился и сказал:
— Передохни, Фрэнк.
Галлахер посмотрел на него и на Морин, и Флинн увидел в его взгляде понимание и одобрение. Глаза Галлахера встретились с глазами Морин, он начал что-то говорить, но потом повернулся и поспешил вверх по ступенькам.
Флинн посмотрел вниз, на дверную решетку, закрытую на замок и цепь, и повернулся к Морин. Она поняла, что Брайен хочет вновь показать себя лидером и навязывать свою волю другим. Но она поняла также, что он хочет идти дальше и собирается освободить ее, но не осознавала для чего: ради нее, ради себя, а может быть, просто, чтобы продемонстрировать свою власть, показать, что может сделать все, что хочет, напомнить, что он — Финн Мак-Камейл, вождь фениев. Морин спустилась вниз по ступенькам и остановилась у дверей. Флинн последовал за ней и махнул рукой в сторону ризницы.
— Два мира встретились здесь: мир духовный и мир светский, жизнь и смерть. Вот уж никогда не думал, что такие противоречивые понятия разделены столь тоненькой преградой.
Морин настороженно всмотрелась в безмолвие ризницы и увидела лишь свечи, мерцающие на алтаре в часовне для священнослужителей, потом различила покровы на столах, стоящих у стены, на которых лежали аккуратно сложенные белые и пурпурные одеяния, используемые во время великого поста. «Пасха, — подумала она. — Весна. Воскресение и жизнь». Морин подняла глаза на Флинна.
Заговорил он первым:
— Выберешь ли ты жизнь? Уйдешь ли одна без других?
— Да, уйду, — кивнула Морин.
Поразмыслив немного, он вытащил из кармана ключи. Дрожащими пальцами отпер замок на решетке, а также замок, висящий на цепи, и начал разматывать цепь. Отодвинув левую створку, Брайен заглянул в коридор — полицейских там не было.
— Поторопись.
Морин взяла его за руку.
— Я уйду, но только с тобой.
Флинн долгим взглядом посмотрел на нее и спросил:
— Ты оставила других, чтобы уйти со мной?
— Да.
— И ты сможешь сделать это и жить потом, не испытывая мук совести?
— Да.
Он молча смотрел на открытые двери, а затем проговорил:
— Мне придется долго сидеть в тюрьме. Ты будешь меня ждать?
— Да, буду.
— Ты любишь меня?
— Да.
Флинн хотел вытолкнуть ее наружу, но она оказалась проворнее: быстро взбежала по лестнице и остановилась на полдороге к склепу.
— Ты не выпроводишь меня одну, если мы уйдем, то только вместе.
Флинн стоял, глядя на ее силуэт в лучах света, проникающих из-за двери склепа.
— Я не могу уйти.
— Даже ради меня? Ведь я уйду с тобой ради тебя. Разве ты не хочешь сделать то же самое?
— Не могу… ради Бога, Морин… Не могу. Пожалуйста, если ты любишь меня, уходи. Уходи!
— Только вместе. Любым путем, но вместе.
Флинн опустил глаза и покачал головой, а спустя минуту-другую, показавшуюся ему часами, услышал шаги — она поднималась вверх по лестнице…
Он закрыл на замок двери и пошел за ней и, когда поднялся на алтарь, увидел, что она опять лежит около Бакстера, с наручником на запястье и закрытыми глазами.
Флинн спустился с алтарного помоста, подошел к одной из скамеек в центре зала собора и сел, уставившись на высокий алтарь. Его поразило, с какой легкостью он заполучил, как дар богов, то, чего многие добиваются всю жизнь, — лидерство, отвагу, способность распоряжаться собственной судьбой. Но любовь — истинная основа всех чувств обыкновенных людей, возможность жить с любимой женщиной, детьми, друзьями — всегда ускользала от него. Лишь однажды к нему пришло это чувство, и оно навсегда осталось в нем кровоточащей раной, боль от которой не проходила, как он ни силился перебороть ее. Каждый раз она приходила вновь и вновь.
«Любовь побеждает все», — вспомнил он слова отца Майкла на проповеди. Брайен покачал головой: «Нет, это я победил любовь». И в тот момент он ощутил, что внутри у него пустота. Но в то же время он почувствовал, что снова обрел право управлять собой и повелевать своим миром, и от этого ему, к собственному ужасу и недовольству, стало легче.
Задумавшись, он еще долго сидел на церковной скамье.
Флинн посмотрел вниз на Пэда Фитцджеральда, который лежал, скрючившись около органной консоли, укрывшись одеялом до подбородка, залитого кровью. Флинн приблизился к Джону Хики, лежащему с другой стороны органа, у клавиатуры, и пристально всмотрелся в бледное, почти восковое лицо старика. Зазвонил телефон, и Хики пошевелился. Телефон снова зазвонил, и Флинн быстро схватил трубку.
Послышался голос Маллинса:
— Я вернулся в колокольню, колокола пока будут молчать?
— Да… Как дела снаружи?
— Внизу все очень тихо. А дальше… на улицах до сих пор толпы народа.
Флинн услышал в голосе молодого человека изумление и пояснил:
— Они все еще празднуют, разве не так? Мы подарили им незабываемый день святого Патрика.
— Они даже не объявляли комендантский час, — с удивлением добавил Маллинс.
Флинн улыбнулся. Америка представилась ему «Титаником»: в борту пробоина длиной в триста футов, корабль кренится на бок, а пассажиры все еще пьют и веселятся в салоне.
— Не похоже на Белфаст, правда?
— Да.
— А не заметно там, внизу, признаков беспокойства?.. Какие-нибудь передвижения?
Маллинс выглянул наружу и доложил:
— Нет, они все еще вроде как расслабленные. Замерзли, конечно, подустали, но веселятся по- прежнему. Не слышно никаких команд, не видно никаких признаков подготовки к штурму.
— А ты-то как терпишь холод?
— Я уже привык.
— Ну ладно. Ты и Рори первыми увидите лучи рассвета.
Еще несколько часов назад Маллинс решил потихоньку бежать из собора, но виду не подавал.
— О-о, увидеть рассвет в Нью-Йорке с колокольной башни собора святого Патрика — да про это же поэму надо писать.
— Прочтешь ее мне позже, — ответил Флинн, повесил трубку и набрал новый номер: — Соедините с капитаном Шрёдером, пожалуйста.
Он смотрел на Хики, пока оператор соединял его с кабинетом епископа. Лицо старого экстремиста было обычно выразительно и живо, но когда он спал, напоминало скорее неподвижную маску мертвеца.
В трубке послышался невнятный голос Шрёдера:
— Да…
— Это Флинн. Не разбудил тебя?
— Нет, сэр. Мы ждали очередного звонка мистера Хики. Он сказал… но я рад, что позвонили вы. Хотелось поговорить с вами.
— Предполагал, что я сдох, не так ли?
— Нет-нет, что вы… Вы ведь играли на колоколах, верно?
