тишины. А она все растет и растет — эта проклятая тишина, она, ненавистная, становится огромной и гулкой, как далекие развалины на берегу, она заполняет весь мир…
Я… я не мог идти. Я бросился на землю, я катался по ней и бился головой о камни. Я думал о конце пути.
Я хотел уйти подальше от Семьи, что прогнала меня, и не мог уйти от нее.
А потом… потом я подумал о вас…
— Долго же ты вспоминал, — сказал Верткий. — Там, на тропе, когда мы пришли, ты сразу крикнул «бей!».
— Мне стыдно и больно. Мы… м… я не знаю, что случилось там. Как будто это был не я…
— И ты пришел к нам? — спросил Первенец.
— Да.
— А как ты нашел нас?
— Не знаю. В какой-то момент в пустоте я начал различать тихие звуки. Сначала мне показалось, что я снова слышу голос Семьи, но потом понял, что это не Семья. Голоса спорили — о чем, я не мог понять, — но спорили, и это не походило на ровный, привычный голос Семьи.
— Спасибо, что объяснил, — сказал Узкоглазый. — Как будто мы никогда не слышали голоса Семьи.
— Прости, мы… я так страдаю, я так измучен, что наши… мои мысли текут с трудом, мешаются… Да, я услышал споры и понял, что слышу тех, кто пришел… Я… я шел на ваши голоса. И пришел. Я хочу быть с вами.
— Ты просто боишься одиночества.
— Может быть.
— Тебя видел кто-нибудь?
— Нет, никто.
— Ты можешь выпустить нас?
— Нет.
— Почему?
— Я уже пробовал. Дверь не подпускает меня.
— Да, отлично они нас здесь замуровали, — вздохнул Узкоглазый.
— Попробуй еще раз, — приказал Верткий.
— Я пробовал много раз. Я хотел сделать что-нибудь для вас. Но каждый раз, когда я подношу руку к двери, что-то невидимое останавливает ее. Мы… я помню, мы запирали так запасы продовольствия от животных, но эллы всегда спокойно открывали такие запоры.
— Он больше не член Семьи, — сказал Тихий. — Такие запоры может открыть только Семья.
— Уж это-то точно, — насмешливо сказал Узкоглазый, и в голосе его звучало странное удовлетворение. — Невозможно.
— Что мне делать? — прошептал элл снаружи. — Я полон страха…
— А что тебе делать? Сиди спокойно и жди, пока тебя не увидят и не прогонят снова.
— Я попрошусь к вам.
— И будешь глупцом. Иди к коррам, к неживым. У тебя уже есть «я». Какое ни на есть, а «я». Будешь хоть жив, будешь сыт. А здесь у нас издохнешь, — сказал Верткий.
— Уж это точно. Все мы тут издохнем, — радостно подтвердил Узкоглазый.
— Иди, элл, — сказал Первенец, — прошу тебя. Ты только что заново родился, и тебе не нужно думать о конце пути.
— Нет, я не хочу уходить. Я хочу пройти конец пути с вами.
— Он так боится одиночества, что готов быть благородным, — заметил Узкоглазый.
— Не будь таким злым, Узкоглазый, — сказал Первенец.
— Скажите, — сказал я, — этот вот запор, что не дает открыть дверь…
— Это не запор, Юуран, это слово.
— Не понимаю.
— Ну как тебе объяснить? Семья мысленно может запереть дверь так, что другие ее не откроют.
— И нужно знать какое-то слово, чтобы открыть ее?
— Нет. Нужно просто захотеть открыть.
— Так откройте.
— Мы пробовали. Перестав быть членами Семьи, мы лишились и той силы, которой они обладают.
Да, я начинал понимать Узкоглазого, который, казалось, получал извращенное наслаждение, круша и без того призрачные надежды на спасение.
Но ведь я не элл, вдруг ухватился я за новую соломинку. Они сами просили прислать им человека для помощи. Помог я или не помог, но вреда им я явно не причинил, и они должны нести какую-то ответственность за меня.
Слова были какими-то канцелярскими и жалкими: нести, ответственность, должны… Ничего они не несут, этот потревоженный муравейник, никакой ответственности не ведают.
И все-таки я не хотел упускать надежду. Я вцепился в соломинку, в хрупкую, ничтожную соломинку. Они придут, обязательно придут, они же понимают, что я не элл. Чужестранец, скажут они, выходи. Ты не можешь умирать вместе с этими…
Я поймал себя на том, что чуть-чуть не произнес мысленно слово «предателями». Неужели я уже готов в обмен на призрачное спасение считать моих товарищей по пленению предателями? Кроткого в своей печали Первенца, буйного, непреклонного Верткого, насмешливого Узкоглазого? Неужели я бы смог выйти из тюрьмы, оставив их там? Наверное, смог бы, дорогой Юуран, если быть честным с собой. Да и незачем пользоваться грубым, шершавым словом «предательство», когда вместо него есть такие удобные, приятные понятия, как долг, посланник иного мира, нормы межпланетного общения. Приступ никчемного моего самоедства прервал Первенец:
— И все-таки ты должен уйти, элл, — уговаривал он изгнанника, что все еще стоял подле нашей тюрьмы.
— Нет.
— Мы просим тебя. Ты должен найти корров…
— Нет, я не хочу уходить отсюда.
— Ради нас. Они отведут тебя к неживым, может быть, те что-нибудь придумают. Они многое знают из того, что неведомо нам.
Мне почудилось, что я услышал долгий, прерывистый вздох, вздох ребенка, который вот-вот расплачется. Этот вздох помог мне выкарабкаться из эгоистического оцепенения, в которое я уже начал было погружаться. Элл, всхлипнул за стеной, страдал.
— А где мне найти корров? — пробормотал он.
— Они сами подойдут к тебе. Иди, элл, иди.
— Хорошо, я пойду. Но я хочу, чтобы вы дали мне имя.
— Я не знаю, — сказал Первенец, — я никому еще не давал имен. Пусть тебя назовут неживые.
— Нет, вы дайте мне имя.
— Пусть будет Настырный, — предложил Узкоглазый.
— Согласен? — спросил Первенец.
— Настырный, — прошептал изгнанник. — Настырный… Я Настырный… Спасибо.
Он ушел, и мы снова остались одни.
— Я об одном жалею, — вдруг сказал Верткий.
— О чем же, брат Верткий? — лениво спросил Узкоглазый. — Что получил имя? А что, набили бы себе сейчас брюхо багрянцем и нежились на легких ложах, а?
— Я не о том. Зря мы отпустили Варду и Курху. Может быть, с ними Семья не смогла бы так легко управиться с нами и притащить сюда…
— Что могли сделать два корра?
Все замолчали. Сумерки давно превратились в темноту, и она окутывала нас, как одеялом.
