– Всё вот это… – Костёрыч обвёл рукой лес, поляну и скалу, – достаточно банально. Обыденно. Туристского потенциала – никакого. Но зато у всего этого есть одно важнейшее качество: оно – настоящее. – Костёрыч посмотрел Милене в глаза так, словно пытался телепортировать ей своё убеждение. – Наши дети видят очень мало настоящих вещей. В основном копии ширпотреба, поделки масскульта, какие-то искусственные спецэффекты… А в человеческих отношениях – невнятицу повседневности, компромиссы… И у детей не вырабатываются… некие, что ли, витамины ума… От нашего мира дети не получают в пользование важнейший критерий оценки – критерий подлинности. И потому не отличают настоящего от лжи, фальшивки, пустышки, упаковки… Пусть моё занятие старомодно и незрелищно, зато оно даёт эти витамины. Дети приучаются чувствовать подлинность, то есть наличие внутренней сути, смысла.
– Вся эта подлинность есть в музеях, – возразила Милена.
– Есть, – согласился Костёрыч. – Но в музеях она, как сейчас говорят, не интерактивна. Для детей в музее или в кино лично с ними ничего не происходит. А дети плохо усваивают теорию. Они помнят только свой личный опыт. Полазав по Колымагинской скале, они будут лучше представлять себе Гималаи, нежели если просмотрят трёхчасовой фильм.
– Выходит, и учить детей бесполезно? – саркастически усмехнулась Милена. – Если они сами не слетают в космос, то и астрономия в школе не нужна?
– Как-то вы всё сводите очень… – замялся Костёрыч. «По-пиксельному», – мысленно подсказал Моржов.
– Нет, конечно, надо учить. Рассказывать словами, показывать в кино… Одно ведь не мешает другому. И даже не противоречит. Не нужно абсолютизировать то, что не абсолютно… Пусть будет всё.
– И тем не менее… – Милена катала между ладонями пустую кружку, словно не решалась высказать Костёрычу то, что хотела. – Эта загаженная Колымагинская скала… Убожество же. Ведь есть… пирамиды, Стонхендж, Фудзияма… Воспитывайте критерий подлинности на этих примерах.
– Они все далеко.
– Но это уже вопрос денег, а не педагогики.
– Да, конечно, вы правы… – смутился Костёрыч. – Я не это хотел сказать… Критерий подлинности – это не справка эксперта, подтверждающая происхождение артефакта. Это умение самостоятельно отличать настоящее от ненастоящего. Точнее – и важнее, – пригодное от непригодного, если мы о прикладном смысле… Культура, особенно сейчас, даёт нам огромное, просто безумное количество образцов, моделей, стратегий… Но в реальных условиях конкретной территории… даже не территории, а локуса… далеко не все из них жизнеспособны или полезны…
– В единстве географии, этноса и культуры всегда можно определить некие общие стилистические свойства, культурный код, – подсказал Моржов, чувствуя, что Костёрыч не может выразить то, что для него является прописной истиной. – То есть набор оправданных решений.
– Да-да!… -. подхватился Костёрыч.
«А пиксели, значит, будут кодом кода, ключом к ключу», – про себя подвёл итог Моржов.
– Мы живём в общем мире, – возразила Милена. – Зачем нужен какой-то собственный культурный код?
– Мир общий, но неодинаковый! – воскликнул Костёрыч. – Ведь в Африке вы не наденете того, что будете носить в Арктике!…
– В Швеции за поцелуй вас в ответ поцелуют, а в Аравии зарежут, – добавил Моржов.
– Это просто обычаи.
– Хорошо. В Полинезии из пожара спасут вас, а дети сгорят, а в России – наоборот. Это уже ценности, а не обычаи. Ценности формируются культурным кодом,
– Подлинное – это то, что соответствует культурному коду, – нашёлся Костёрыч. – Овладевая критерием подлинности, человек может идти в одну сторону – и постигать свой культурный код, идти в другую сторону – и отбирать из огромного ассортимента предлагаемых стратегий те, которые будут здесь работать, потому что органичны.
– А сейчас вы скажете, что демократия – это не для нас и нам нужен царь, – усмехнулась Милена, и Костёрыч в ответ рассмеялся.
– Вопрос про демократию слишком сложен, чтобы решать его с наскока, – сказал он. – Демократия – вещь непростая, нельзя низводить её до однозначного ярлыка…
«Пикселя», – опять подсказал Моржов.
– Да и про демократию – не мой вопрос… Я же говорю о другом. Я говорю о том, что очень многие вещи кажутся нам совершенно разумными, логичными, красивыми… Но проверишь их критерием подлинности и видишь, что они – не для нас. Можно играть с ними сколько угодно, но упаси бог делать их конструктивной основой жизни. Всю жизнь поломаем. Это, простите, как в любви. Люби сколько хочешь, но замуж – не надо.
Моржов смотрел на Милену, задумчиво опустившую голову. Костёрыч вмазал Милене прямо в солнечное сплетение. Если Милена просто спит с Манжетовым – вольному воля; если же станет его женой, то примет участие в большой подлости. Если Милене нравится миф об успешности – хозяин барин; но если Милена сама попытается стать успешной, то ей придётся раздвигать ноги под спонсором.
Брак и успех, по мнению Моржова, были очень хорошими вещами, но не абсолютными. Абсолютизировать их могло только Пиксельное Мышление. А вот реализовать их, поверив в их абсолютность, то есть испытать критерием подлинности, означало переставить их с полки «гипотеза» на полку «миф». Служить мифам – значит жертвовать жизнью.
– Не слишком ли сложным вещам вы хотите обучить этих глупых детей? – тяжело спросила Милена у Костёрыча.
– Я просто даю им компас, – виновато сказал Костёрыч. – Многие из них так и не научатся им пользоваться. Кое-кто из научившихся всё равно пойдёт не туда… Но компас-то должен быть у каждого.
– Боря, дай мне сигарету, – вдруг попросила Милена.
– А разве… ты… куришь? – удивился Моржов.
– Иногда, – спокойно сказала Милена.
– Как тут не закурить, когда полковое знамя сперли… – доставая сигареты, пробормотал Моржов фразочку из анекдота.
Упыри покинули скалу, когда уже начало смеркаться, но ужинать у костра на поляне им не понравилось.
– Паца, давайте в пещере! – горячо предложил Гершензон.
– Чо, как эти педики, да? – почему-то скривился Ничков.
– Какие педики? – изумился Гершензон.
– Педики антропы. Про которых Вася рассказывал.
– Педик антроп – это ты, а там были питекантропы, – с презрением разъяснил Гершензон.
– Ты как меня назвал, Геркулес козлиный?! – взвился Ничков.
Но ссоре не дал разгореться Чечкин. Каким-то чудом он сгрёб костёр в охапку и побежал с поляны в пещеру. Упыри побежали за ним. На поляне остался только Гонцов, который рылся в своём рюкзачке и бормотал:
– Я, блин, в пещеру без бомбы не пойду, там мертвецы живут…
Когда стемнело, в пещере упырей вовсю пылал первобытный, огонь, и пещера издалека напоминала янтарную раковину. А Моржов, Милена, Щёкин и Костёрыч сидели, в общем, возле углей.
– Во сколько обратно будем выходить, Дмитрий Александрович? – спросил Костёрыч.
– Как рассветёт, чтобы дорогу было видно.
– Если не возражаете, я пока прилягу, – вставая, попросился Костёрыч. – Вы-то молодые, а мне… Я вот тут, на скамейке. У меня и спальный мешок с собой есть…
– О чём речь, Константин Егорыч, – за всех ответил Моржов.
– А может, вы хотите подремать, Милена Дмитриевна? – Костёрыч смущённо затоптался, глядя на Милену, которая куталась в кофту. – Вы не стесняйтесь…
– Спасибо, не надо, – отказалась Милена.
– А я тогда в Ковязин смотаюсь, – вдруг решился Щёкин. – Куплю пару банок пива. Говорил мне утром
