читают. А я слушаю.
Мать ненавидит синтетический голос компьютера. «Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу», – говорит она и уходит. Поэтому я и стараюсь выйти в эту программу всякий раз, когда она приближается. Но иногда это не действует. Иногда она остается.
И пускается в разговоры.
– Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу. Чем ты занят? Что ты слушаешь? Не слишком ли громко ты включил музыку? У тебя ведь тонкий слух… сам знаешь.
Днем я не слушаю Чета Бейкера. «Almost Blue» – ночная песня. Днем я ставлю компакт-диски или слушаю радио. Радиостанцию «Бар-Флай» ближе к вечеру. Только джаз, никаких комментариев, короткая реклама время от времени. Только джаз, особенно би-боп.
Коулман Хокинс.
Лиловый саксофон, дрожа, удлиняется, такой горячий, что фортепьяно, контрабас и тарелки ударников плавятся, истончаются до прозрачности, и он проходит насквозь.
Голос матери. Зеленый из-за сигареты, которую она курит, – этот запах я учуял, когда она была еще на нижних ступенях, вместе с запахом лака для волос, которым она всегда поливает прическу. Открытые гласные то поднимаются, то опускаются, цепочка слогов – словно горная цепь. Она говорит, будто поет под музыку:
– И почему только в средней школе ты не захотел учиться играть на фортепьяно… сейчас бы, уж наверное, стал музыкантом, а так сидишь день и ночь взаперти и включаешь всякую чушь… Господи боже, эта штуковина… слышать ее не могу…
Голос из колонки. Всегда одинаковый, ни модуляций, ни придыханий, ни цвета. Мужской голос, чуть- чуть двоящийся: «р» чересчур раскатистое, да и гласные порой слишком растянуты. Пауз между словами нет. Только небольшая заминка между фразами. «Прривет заапятая меня зовут ррита заапятая о-откуда передаешь вопрросительный знак Из болоньи заапятая а ты вопрросительный знак Я то-оже из болоньи точка Ты кто по зодиа-аку вопрросительный знак Ско-орпион а ты вопрросительный знак».
Голос звучит контрапунктом к музыке и к голосу матери. То, и другое, и третье – инструментальное соло, песня и ритм.
Майлс Дэвис.
Тугие, круглые, красные звуки трубы выдуваются прямо между слов, которые произносит мать.
– Та учительница, которая занималась с тобой после того, как ты больше не захотел посещать школу, всегда, бедняжка, твердила тебе: прикасайся к вещам, щупай их, пользуйся пальцами…
Сурдина сплющивает звуки трубы, разматывает их, как бинты, и к ним прилипает там и сям низкий, навязчивый, сбивающийся ритм синтезированного голоса. «Воо-долей на подъеме к ра-аку луна в знаке стрельца-а точка Э-это здо-орово ррита заапятая прравда точка Ты-ы в э-этом рра-азбираешься вопрросительный знак».
– Такая милая синьорина, жалко, что ты не захотел заниматься с ней, а насчет той, следующей, я с тобой согласна, ей и вправду было наплевать…
Труба звучит уже в полную силу, всюду оставляя дыры. Много-много дыр, желтых, жужжащих.
– Так вот, я ничего не хочу сказать, я ни на чем не настаиваю, но, по-моему, если бы ты время от времени хоть ненадолго выходил на улицу – это принесло бы тебе только пользу…
«Мы-ы с тобой по-охожи заапятая ррита заапятая мы-ы бо-оимся о-одного и того же точка Че-его вопрросительный знак О-одиночества точка». Труба Майлса Дэвиса скользит на одной длинной лиловой ноте, изливается капля за каплей и умирает. А мать с компьютером, теперь в унисон, добавляют новый финал:
– При жизни отца все было по-другому.
«Да-а. О-одиночества точка».
Рон Картер.
Вне ритма вдруг прорезывается мелодия контрабаса. Обычно она красивая, лиловая, почти голубая, но сегодня, рядом с синтетическим голосом, становится зеленой. Я уже собираюсь перевести сканер на что-нибудь другое, но моя рука замирает над кнопками. Один из двоих спрашивает: «У тебя-я е-есть микррофо-он для рра-азговорра в э-эфире вопрросительный знак», а второй отвечает: «Да-а».
Я оставляю сканер в прежнем режиме, только убираю громкость; теперь голоса едва слышны.
– Привет. Ты слышишь меня?
Девушка. Молодая. С напором произнесла «р» в «привете», но снизила тон на «ы» в «слышишь». Расстроенная.
– Ты слы-ышишь? – с нетерпением.
– Плохо… погоди-ка, попробую наладить… а? Теперь хорошо?
Парень. Молодой. Но что-то не так с его голосом. Не нравится мне этот голос.
Она улыбается. Я это чувствую по тому, как слова круглятся и как бы целиком проскальзывают между растянутых губ. Тон высокий, гласные с придыханием, тугие, красные. Она иронизирует. Шутит. У нее от души отлегло.
– Ты что, не знаешь, как включить микрофон? Может, этот компьютер не твой, ты его украл? Шучу… знаю, что Скорпионы легко обижаются.
– Только не я. Я спокойный. Я похож на Скорпиона только в одном.
– В чем?
– Угадай.
Мне этот голос не нравится. Это зеленый голос. Он проскальзывает к контрабасу, который тихо, не в такт, ноет на заднем плане и морщит мелодию, словно вздрагивает туго натянутая кожа. Этот голос зеленый потому, что он не имеет цвета. Цвет голосу придает дыхание. Все зависит от того, под каким давлением выходит воздух. Если давление низкое, голос смиренный, грустный, тревожный, умоляющий. Если высокое – голос искренний, ироничный или добродушный. Если среднее – безразличный или деловой. Если воздух выходит с силой, под напором, тогда голос угрожающий, вульгарный или склочный. Если давление то поднимается, то опускается и потоки воздуха закругляются по краям, тогда он ласковый, лукавый или чувственный. А этот голос – никакой. Он обладает чуть большей выдержкой, чуть большей полнотой, насыщенностью, чем компьютерный, но и только. Это зеленый голос, голос, который притворяется.
– Послушай, Скорпион… ты, часом, не секс имеешь в виду? Ты ведь, надеюсь, не из тех типов, которые выходят в чат, чтобы клеиться…
– Да нет… как тебе такое пришло в голову? – Низкое, очень низкое давление. Слишком. Оскорбленный. Униженный. Разбитый. Все слишком. – Я имел в виду совсем не то. Я хотел сказать, что живу особняком, как скорпион под своим камнем, и вечно готов к обороне против всех и вся. Выпускаю жало, чтобы меня не раздавили. Но иногда бывает так одиноко. Сейчас, например.
– Прости меня, Скорпион… я не хотела. Я так тебя понимаю. Мне тоже бывает одиноко.
Все, влипла. Голос смягчился. Давление на гласные понизилось, еще немного, и появится придыхание. Я заранее знаю, что будет дальше: сколько тебе лет, какую музыку ты слушаешь, какие у тебя интересы, где мы можем увидеться…
– Какую музыку ты слушаешь, Скорпион?
– В смысле… сейчас?
– А что, у тебя сейчас играет музыка? Мне тут ничего не слышно…
– Я через наушники… но это разговаривать не мешает.
Мне уже невмоготу слушать этот зеленый голос. Есть в нем что-то такое, от чего пробирает дрожь. Будто бы в нем, на втором плане, звучит что-то еще, какой-то лепет, заполняющий паузы в разговоре. Похоже на молитву, но это не молитва. Шелест. Шелест, шорох, звяканье.
– Какие у тебя интересы, Скорпион? Я занимаюсь танцем Буто, изучаю оригами, фэншуй…
– Я… сам не знаю. Ты веришь в перевоплощение?
Что-то скребется под оболочкой этого голоса, похожего на синтетический, – скребется, извивается, скручивается. Что-то раздувается и опадает со свистом. И шелестит, и чуть слышно звякает.
Мне страшно.
