Круговорот дел завертел Хасана с такой силой, что он перестал загадывать дальше чем на неделю вперед. Деньги, сделки, письма, люди двора, очередная смена налогов, придуманная Низамом, – все мешалось в причудливый вихрь, не отпускавший ни на минуту. Хасан даже удивлялся, как ему могло казаться, что бессмысленное убийство времени в скитаниях по пыльным и грязным дорогам могло что-то ему открыть. Скорее оглушить, убаюкать рассудок, отнять, – но не прибавить. Настоящая жизнь, настоящая мудрость и сила фонтаном били здесь, в самом ее средоточии, в сердце султаната, оживлявшем огромную страну, делающем ее страной, а не разрозненным скопищем поселков и воюющих друг с другом городов. И он, Хасан, ощущал самое потаенное биение этого сердца.
Но однажды в его ворота постучал запыленный странник. Хасан вздрогнул, когда слуга выговорил имя пришедшего, – будто откуда-то из истлевшего прошлого встал призрак и шагнул в мир живых.
Ибн Атташ выглядел все таким же плотным, округлым и крепким, только чуть прибавилось морщин вокруг глаз, а на правой щеке, чуть ниже скулы, появился короткий неровный шрам. Ибн Атташ с удовольствием осмотрел дом Хасана, выпил чаю, плотно поел, потом выпил чаю снова и заметил, сыто рыгнув: «Хорошая у тебя жизнь».
– Не жалуюсь, – сказал Хасан, стараясь скрыть раздражение.
– Многие твои братья позавидовали бы такой жизни.
– Моя жизнь, – для моих братьев, – ответил Хасан, чуть промедлив, вытягивая из дальних закромов памяти уложенное туда давным-давно.
– Не кажется ли тебе, что настало время подкрепить эти слова делами?
– Мои дела всегда шли впереди моих слов, – в этом мое отличие от тех, кто любит давать братьям в руки запечатанную смерть, а потом рассчитывать на их доверие.
– Брат Хасан, не обижайся на меня. И тем более на нашего раиса, – сказал ибн Атташ добродушно. – Он знал, что делал. Он тебе дал возможность самому написать рекомендацию на себя. Наш великий визирь ценит людей, способных быстро соображать в самых аховых переделках. А от Тутуша все и сразу попадает Низаму. За то визирь и сделал Тутуша главой доносчиков. У него нет своей души. Низам подобрал его на базаре в Раште, когда он рвал волосы и посыпал голову пылью, а мальчишки бросали в него навозом. Низам дал ему часть своей души, крохотный кусочек, пылинку рассудка, и почти весь свой страх. Тутуш – как палец на руке визиря. Он бы не посмел тебя тронуть, если бы визирь хоть на мгновение тобой заинтересовался. А раис сделал так, чтобы визирь заинтересовался.
– Пусть Музаффар и хотел мне блага, – возразил Хасан, – но я не верю в благо, рожденное обманом и предательством.
– Но наша жизнь только ими и заполнена, – парировал ибн Атташ. – Такийа. Ты еще помнишь, что это?
– Я не умею забывать. Я помню, что такийа – для чужих, а не для братьев. И я клянусь тебе, ибн Атташ, сам пожелавший называть меня братом, что для предателя, ради чего бы это предательство ни было совершено, у меня отныне и навсегда будут не слова, а железо. Запомни это, ибн Атташ. Те, кто испытывает названых братьев подлостью, сами подлее ночных воров.
– Брат Хасан, я не стану просить у тебя прощения за то, что считаю делом и смыслом всей жизни, – пробурчал ибн Атташ угрюмо. – Делал, что знаю, и буду делать.
– И потому нас до сих пор – горсть, мы прячемся и не доверяем друг другу, а все наши обманы утыкаются сами в себя, и мы мечемся, как крысы в колесе. Приучившись к жизни во лжи, мы отравили ею себя. А в мертвечине, брат мой, заводятся только черви.
– Я не стану препираться с тобой, брат. Я не за этим пришел. Я пришел спросить тебя: поможешь ты своим братьям или нет?
– Я согласился жить и умирать ради них, – ответил Хасан.
– Хорошо. Я узнал, что визирь учреждает все новые медресе в больших городах. И собирает улемов для них. Если среди них будут наши люди, нести Истину нам станет легче. Список этих людей вот, – ибн Атташ извлек из рукава скатанный лист. – Прочти его и сожги. Кроме того, настало время искать друзей при дворе. Я назову имена тех, кто уже посеял в свою душу зерно Истины. Они поддержат тебя. Но главная наша надежда – ты. Быть может, рано или поздно сам султан преклонит слух к твоим речам? Быть может, ты сам займешь место великого визиря? Говорят, ты уже ни в чем не уступаешь Низаму ал-Мулку.
Хасан вздрогнул.
– Брат мой, если в этот слух поверит и визирь, мой земной путь закончится очень скоро.
– Так пусть он и не услышит, – ибн Атташ ухмыльнулся, – пока не будет поздно, само собою. И еще: нам нужны деньги. Ты ведь уже перешел из разряда тратящих в разряд копящих, не правда ли?
Когда рыжебородый даи наконец переступил порог дома, первой мыслью Хасана было: а не послать ли слуг за ним следом? Вечер уже близок, а в темных переулках мало ли что случается. Потом устыдился глупости этой мысли. Наивно думать, что никто не знает о визите ибн Атташа, что никто не следит за домом. Но бешенство еще долго кипело в его душе. Этот человек уже дважды предавал его и смеет угрожать ему под крышей его собственного дома! Гнилосердый купчишка, вымогатель, брат Тутуша. Ему бы стать главой доносчиков, а не ищущих Истину!
Но, успокоившись, подумал: а с какой стати ибн Атташу доверять ему? Чем Хасан заслужил доверие? Только тем, что выдержал пару проверок, устроенных для сына богачей, ученого спесивца, привыкшего легко, походя брать то, до чего другие дотягивались лишь на цыпочках, скрипя зубами от натуги? Но другая половина рассудка, холодная и безжалостная, говорила: подлость не становится меньше от объяснения ее. Она остается холодной и тяжелой, как железо цепей, счет ее для всякого человека один – кровь. И, неожиданно даже для самого себя, Хасан поклялся себе: рыжебородый даи не проживет и дня дольше своей пользы людям Истины. И если никто другой не возьмется позаботиться об этом, за это возьмется лично он, Хасан.
Но приказы ибн Атташа Хасан выполнил, как пообещал. Сперва осторожно, после смело, почти не скрывая предпочтений, представлял на утверждение Низаму списки улемов. Подарками и услугами приблизил к себе султанского эмира-и-хараса, начальника придворной стражи. Хотя пост этот значил многое лишь в дни кочевой жизни, когда занимавший его считался побратимом вождя, рьяный рубака Арслан Тарик, теперешний эмир-и-харас, был весьма уважаем в войске. Кроме того, он был родичем султану. Неграмотный и суеверный, он жадно слушал Хасана и соглашался целиком и полностью: конечно, правда настоящая и должна быть от старейшего, самого уважаемого человека, а от кого еще?
Ободренный Хасан пытался проповедовать и среди беков стражи, и даже среди рядовых стражников. Слушали они с неподдельным интересом. И сам султан все чаще обращал на Хасана внимание. Малик-шах по-прежнему не упускал случая показать Низаму, что султан сам себе хозяин. Искал малейшего повода для этого. Хасан посчитал: если показать, что султан может рассчитывать на кого-либо, помимо Низама, способного объяснить запутанное хитросплетение расходов и приходов, строительств, налогов и наймов, если султан сможет рассчитывать на независимое от визиря мнение о делах государства, – разве он упустит такую возможность? А в особенности если окажется, что Низам уже и не держит по-прежнему прочно ключи от всех дел?
Хасан начал с малого. Снова потихоньку начал переустраивать архив. Искусно запутал нумерацию и положение писем, чтобы в конце концов свободно разбираться в архиве мог только он один. А донесения шли непрерывным потоком. Вскоре с ним справиться могла лишь память Хасана. Затем он искусно перераспределил работу писцов, чтобы в единое целое результаты их мог свести опять же он один. Времени это занимало много, очень утомляло, но Хасан терпел, понимая: решающий час уже не за горами. Низам уже шагу ступить не мог без Хасана. Осталось только показать, что будет, если Хасан вздумает шагнуть прочь. Нет, Хасан нисколько не хотел вредить Низаму либо покушаться на его пост, – хотя и считал, что теперь без труда с ним справится. Он хотел предстать перед двором как единственный, по-настоящему сведущий в путанице налогов, приходов и расходов, – и удостоиться особого доверия и благосклонности султана. Может, такой же, как и его друг, Омар, по-прежнему не интересовавшийся ничем, кроме звезд и алгебры.
Дождался своего часа Хасан, когда султан, слушая доклад одного из членов дивана, престарелого и донельзя обстоятельного, воскликнул в сердцах: «Так когда же вы наконец устроите все свои дела, в которых и сам шайтан ногу сломит? Мне нужны деньги на поход, нужны сейчас, пока солнце еще не сожгло траву!»
