– Мой султан, – пояснил Низам, чуть улыбнувшись. – Нам всем не терпится броситься на врагов. Но пока мы не будем знать, сколько денег можем потратить, не стоит собирать войска. Самым страшным врагом вашего великого отца Альп-Арслана, мир его праху, было безденежье. Он большую часть сил тратил на победы над собственным войском, а не над врагами.
– А когда мы сможем узнать про деньги?
– Через месяц, самое малое. А скорее, через два, – ответил великий визирь. – Сейчас сложное время. Мы затеяли ремонт нашей цитадели, Шахдиза. Строим три новые крепости. В Луристане недород, в Курдистане зреет очередная смута.
И тогда Хасан, знавший, что Низам попросту не хочет выпускать Малик-шаха в бессмысленный поход по Анатолии, понял, что его час настал, и подал голос.
– О Великий султан, шахиншах, повелитель правоверных, позволь своему ничтожному рабу говорить!
Султан посмотрел на Хасана. Потом на Низама ал-Мулка. Усмехнулся. И сказал: «Говори, Хасан».
– Великий султан, я могу уладить все денежные дела за неделю. Уверяю вас, денег на поход хватит с лихвой!
В наступившей тишине было слышно, как шуршит бумага, – Низам медленно сложил лист вдвое, потом еще раз и еще.
Когда этим вечером Хасан шел домой, сердце его скакало в груди перепуганным воробьем. Дороги назад не было. Но все продумано: Низам со всем диваном вместе никак не смогут разобраться в делах за неделю. Только он, Хасан, заранее приготовивший все бумаги, заранее рассортировавший их, может успеть. Конечно, Низам попробует помешать. Жаль, что не пообещал сделать за три дня. За три дня визирь бы точно не успел.
Но Низам не стал мешать. Более того, вел себя так, будто ничего не произошло. Даже позвал к себе, чтобы решить очередной вопрос с устройством медресе. Быть может, этим великий визирь, искушенный в интригах, хотел выбить своего выскочку-помощника из колеи?
К концу недели спокойствие соперника по-настоящему встревожило Хасана. Но он без труда подавил сомнения, – ведь дела оставались в его руках, в бумагах разобраться мог по-прежнему лишь он один. Должно быть, визирь попросту не считает его опасным соперником и не придал значения его дерзости. Наверняка у него в запасе еще тысяча и один способ заставить султана слушаться. Ведь этот поход и в самом деле сущая бессмыслица, в особенности сейчас, когда визирь принялся набирать в войско армянских наемников.
Наконец назначенный день настал. Хасан собрал бумаги, аккуратно проверил и отметил их порядок и, уложив их в кожаный ларец, явился в зал совета. Зал уже был наполовину заполнен, ожидали лишь султана. Наконец явился и Малик-шах. Уселся. Оглядел зал вопросительно и, остановив взгляд на Хасане, кивнул. Султанский вакил поднял бунчук, оповещая: «Великий султан слушает!»
Хасан поднялся и, поклонившись, заговорил. Речь свою он продумал до мелочей: чтобы получилась не слишком краткой, но и не слишком утомительной, не показалась легковесной и поверхностной, но и не была перегруженной подробностями. Закончив, поклонился снова, ожидая.
– Ну, что я говорил? – сказал Малик-шах, ухмыляясь. – Нагородил ты, Низам, столько сложностей всяких, что и сам уже разобраться не можешь. А я ведь знал, что деньги есть! А ты осторожничаешь, скупишься! Да я из похода столько добычи привезу – на три года хватит!
– Позвольте сказать мне, о великий султан, – попросил Низам.
Султан кивнул.
– Мы выслушали блестящую речь, бесспорно, она словно сладкая вода земле наших рассудков, о великий султан. Глубокая, основательная речь. Жаль только, что породила ее целиком, от первого до последнего слова, фантазия нашего высокоученого Хасана, не уступающая силой его памяти.
Придворные зашептались, переглядываясь.
– Хотите убедиться? – визирь улыбнулся уголками рта. – Пожалуйста, Хасан, дай мне отчет о расходах на ремонт Шахдиза, о котором ты нам столько рассказал. И письмо о налоге с неверных.
– Пожалуйста, – Хасан, пожав плечами, раскрыл ларец, – и свет померк у него в глазах. Вместо подобранных бумаг там лежали какие драные записочки, захватанные жирными пальцами, чьи-то неряшливые заметки на лоскутах, каракули, каракули.
– Ну, что же ты медлишь? – спросил визирь.
– Я… о господин, произошла ошибка, я взял не те бумаги.
– Да? – визирь удивленно поднял брови. – Великий Хасан, никогда ничего не забывающий? …Принесите его бумаги мне! – внезапно приказал он.
К Хасану подбежал слуга, схватил ларец, отнес его Низаму. Тот вынул одну бумагу, вторую. Покачал головой.
– Бесстыдный наглец хотел втереться к вам в доверие, о великий султан, – сказал он. – Он даже не удосужился подобрать хоть что-то, имеющее видимость истины. Послушайте, чем наш высокоученый собрат собрался произвести впечатление. Похоже, кипой полуграмотных доносов. Читай! – Низам сунул бумагу слуге.
Тот покраснел, глядя на мятый лист. Запинаясь, прочел: «Они преходили вчира до хлева ночью и… два раза… кобылу…» Взмолился: «Господин, простите. Я не могу дальше».
– Да, не стоит, – милостиво разрешил Низам.
Первым заржал эмир-и-харас, Арслан Тарик. А за ним уже грохнули, покатываясь, все без разбора – и беки, и слуги. Хасан стоял посреди водоворота хохота, посреди трясущихся подбородков, раскрасневшихся щек, брызжущих слюной ртов.
Наконец султан, отсмеявшись, вытер рот ладонью и сказал брезгливо: «Низам, ты привел нам нового шута?»
– К сожалению, да, о великий султан. Мне очень жаль.
– Выкиньте дурака отсюда, – приказал султан, скривив тонкогубый рот.
Тут же набежали, топоча сапогами, раскорячистые стражники, подхватили, потащили. Хасан не сопротивлялся, – будто откуда-то издали наблюдал за тем, что происходит с его телом. Его вытащили во дворик, швырнули на плиты, мокрые после недавнего дождя. Наподдали сапогами напоследок. Хасан скорчился, хрипло дыша. Стражники, пересмеиваясь, затопали прочь.
Хасан, глядя им вслед, приподнялся, – и тут же чей-то сапог, впечатавшись в его лопатки, придавил его лицо к земле, и знакомый голос прошипел: «Сейчас мы вспомним, кто тут мужчина, а кто нет!»
С мешком на голове и кляпом во рту, со связанными руками и ногами, Хасана притащили в глухую комнатенку и бросили на холодном глиняном полу. Было холодно, пронзительно холодно. Звуки снаружи почти не доносились сюда. Хасана душила черная слепая ярость. Он извивался, стараясь порвать или сбросить веревки, расслабить узлы, – напрасно. Связывавшие его знали толк в своем деле.
Обессилев, он затих, пытаясь помыслить здраво. Как же, как они сумели подменить ларец? Ведь он не выпускал его из рук! Ведь сам клал в него бумаги! Как? Немыслимо! …Вот почему был так спокоен визирь. Он уже обо всем знал, обо всем позаботился заранее! Ведь какая грубая проделка, ведь всякому разумному стало очевидно: подменили! Но визирь добавил к унижению обмана еще и осмеяние, – и первыми, торопясь стряхнуть со своих ног его пыль, засмеялись те, кто торопился подружиться с ним. Шакалы, гнусные, поджавшие хвост шакалы! Что же с ним сделают теперь Низам и султан? Оставят гнить в тюрьме? Казнят? Вряд ли казнят, – посмешища вываливают в навозе. Секира палача чересчур возвышенна для них.
Хасан, корчась во тьме, скрежетал зубами. Потом, обессилев, должно быть, заснул. Потому что холод вдруг будто проткнул стальным штырем позвоночник. Язык прилип к пересохшему небу. Но сильнее холода, сильней зуда в пересохшей глотке Хасана терзала распирающая боль внизу живота. Он попытался как-то извернуться, распахнуть одежды, стянуть шаровары. Напрасно. Многослойные парадные одежды из тяжелого хинского шелка не поддавались. Хасан застонал от стыда. Затем, решившись, расслабился, – и жаркая жижа потекла вдоль бока, по ноге. Сразу зачесалась намокшая, взопревшая промежность. Хасан, извиваясь, попытался отодвинуться от зловонной лужи, – но не успел и пары раз перекатиться, как, скрежетнув, открылась где-то сверху тяжелая дверь. Заскрипели сапоги, за ними по ступеням зашаркали чьи-то ноги в мягких туфлях.
– Ученейший Хасан, судя по запаху, перепугался, – сказал великий визирь мягко.
