говорили — «изнасиловали». Историчка особо и не упиралась. Сама заманила в пустой класс после уроков — на факультативные занятия.
— Дверь на стул закройте, чтоб не мешали!
И уселась на стол, сверкая голыми ляжками.
— Вызывать буду по одному.
Моня поглядел на Гешу и Илюшу, те подмигнули. И Моня вспомнил их рассказы, как они, якобы, в автобусе, по дороге в школу, в привычной толчее чуть ли не каждое утро лапали историчку за все её выпуклости, смачно прощупывая их, а она, якобы, жеманилась, хихикала, похохатывала и томно прикрывала глазки.
Историчке было за сорок. И фигурку она имела весьма аппетитную. Но по стервозности своей не имела ни мужа, ни любовников, как, впрочем, и большинство учительниц их школы. А естество брало своё.
Вот так.
Моня сидел ни жив ни мёртв. И не мог поверить в дикий фарт. Он даже приготовился, что сейчас придётся что-то там лепетать про стачкомы и большевистские «пятёрки». Но случилось иное. Историчка широко и зазывно раздвинула пухлые ноги. И Моня увидел, что трусиков на ней нет.
— Асатрян, — вызвала историчка, — к доске!
Илюша послушно поднялся…
Дальше никакой очереди не получилось. Через три минуты на историчке остались одни туфельки, очки, шелковый платочек на шее и заколочка в волосах. Моня страшно страдал оттого, что у него не шесть пар рук — такой женской плоти и в таком количестве он ещё не видал. Балерины были в сравнении с этим пиршеством любви вегетарианской пресной закуской.
— Мальчики, — томно извивалась в их цепких объятиях историчка, — не все сразу, вы меня с ума сведете…
Впрочем, жарко шептала она недолго. Совсем скоро для её пухленьких губ нашлось занятие более лакомое. Чему она с педагогическим самозабвением и отдалась.
Сладострастная была классная дама.
Моня не помнил, что и как случилось. Они слились в какой-то жаркий, пульсирующий комок, где всем было место, где всё менялось, где хотелось успеть оторваться по полной программе…
Историчка поощряла их томными и возбуждающими вздохами. Всё было ослепительно и безумно, как в постмодернистском балете. Но…
Стул упал с двери, когда Моня кончал прямо во влажные, с размазанной помадой губы. Илюша мерно раскачивался с прижатым к чреслам восхитительно круглым задом. Геша сопел где-то снизу, совершенно очарованный налитыми упругими грудями…
Завуч осторожно прикрыла за собой дверь. Похоже, она решала, что делать: кричать, возмущаться или присоединиться к этому пиру плоти.
Опытная историчка сообразила первой.
— Насилуют… — пролепетала она, судорожно сглатывая монино парное семя, всех этих обреченных на съедение живьем будущих (точнее, небудущих) мальчиков и девочек. О-о, сколько неродившихся душ поглотила эта пылкая людоедица — само воплощение страстной и алчной Астарты. — На-а-а-асилуют, о-о- ооо!
Так и родилась версия о «насилии».
После которой историчку из зависти выжили со школы, а на Моню и его дружков учительницы стали смотреть как-то уж слишком пристально и плотоядно. Их долго журили, корили, но сора из избы выносить не стали.
Моня ходил по школе героем. Девчонки с него глаз не сводили. И каждая до лютой ненависти ненавидела «этих старых кляч училок», отбивающих у них пацанов, каждая во снах и грёзах видела себя на месте этой нахальной старухи-исторички. Как в песне, из которой слов не выкинешь: не любите старых девок, хватит с вас молоденьких!
Моня ещё три месяца с лишним ходил на «факультативные» занятия к изгнанной историчке. Домой. Что они только ни вытворяли. В постели с этой жрицей любви можно было делать всё, что угодно… Но вне постели она превращалась в тирана, в деспота. И Моня всегда старался быстрее сбежать из её дома- ловушки. А она пыталась его удержать. Грозила. Трижды била. Хватала за ноги в прихожей… А потом снова в постели, или возле неё, или в ванной, или на кухонном столе, или прижатая к стене в прихожей шептала на ухо: «ты мой зайчонок-еврейчонок!» И Моня начинал понимать, что это не он её, как стало модным чуть позже говорить, трахает, а что это она выжимает его как лимон, крутит и вертит им на все лады с каким-то изощренным бабьим иезуитством, коварством, хитростями — извращенно и тонко… что он раб её страстей, что он игрушка… У неё были глаза стального цвета и профиль Евы Браун. Моня ощущал, что от неё попахивает холокостом. Зайчонок-еврейчонок! Он начинал понимать, что ни один взрослый мужик при таком тиране и деспоте долго мучиться не стал бы. И всё равно тянулся к этой сладкой и властной бабёнке, годившейся ему в матери.
Он знал, что и Илюша с Гешей захаживали к историчке. Но всегда порознь. Она больше не сводила их вместе. Хотя и мечтала о таком дне.
Но не дождалась его.
Историчка внезапно забеременела. Невесть от кого. И решила рожать… В сорок шесть лет.
Моня с не юношеской трезвостью понял — это шанс.
И всё же разрыв ему дался с трудом.
Много ночей он стонал, кричал и ворочался во сне, принимая подушку то за пышную упругую грудь утраченной пассии, то ещё за черт-те что…
Я знал эту крутобедрую историчку. О-о, это была ещё та хищница, сущая львица… Я еле унёс от неё ноги. Но Моня про хищниц пока ничего не знал, он с поистине иудейской горячностью постигал этот мир, он жаждал всего и сразу. И обижался, когда не получал этого «всего и сразу». У Мони были такие гены. А с генами не поспоришь.
Монин дед ещё перед смертью спятил от этих генов, от избытка чувств и жажды всё вокруг переиначить, перестроить, переколпачить и перелопатить к дьяволу.
Эка невидаль! Таких дедов пруд пруди. Мы вообще живем не в безумном мире, а в мире самых заурядных безумцев и вялотекущих шизофреников.
Скажи мне, молча, «да»… Да? Да! Назову себя р-р-реформатором и перехерачу всех к херам собачьим! надоели суки! По ком плачет старый добрый еврей Жиги-монт Фрейд… По тебе плачет, мон шер ами! Доставай и ты свой «акаэм» с чердака.
Жизнь № 8, милости просим!
Да, наша планета, Земелюшка родимая, принадлежит сумасшедшим обалдуям. Так уж получилось.
У меня просто чердак дымится от всего этого. Две башни на Манхеттэне — как два рога у чёрта!
И сказал Господь, поглядев на дело рук своих — это хо-рошо-о… Нам остается лишь добавить, это очень, блин, хорошо! просто замечательно…
С той поры Моня навсегда распрощался с комплексом неполноценности. И даже завел шашни с мамашей одной девчонки-одноклассницы, влюблённой в него по уши. Кончилось тем, что ему пришлось ублажать и мамашу и дочку… Моню хватило на полгода. Через эти полгода они его укатали до полусмерти.
Вот это был удар! Удар наповал.
И ежели прежде Моня ненавидел эту страну умом, то теперь он возненавидел её всем своим большим и пламенным сердцем.
Ох, уж эти проклятущие русские бабы! Антисемитки поганые! Правда открылась Моне. Они его специально извели, умышленно обессилили… чтобы прервать еврейский род! А скольких таких как он уже сгубили эти суки!
Это был какой-то заговор… И он пал его жертвой. Он, у которого вся настоящая жизнь ещё только там, в обетованной Ерец Исраельской! Ведь обетовано всем евреям! значит, и ему, Моне… сволочи! все антисемиты!
Вначале Моня хотел повеситься.
