сдвиг по фазе. Может я чего с вегетарианской диеты не понимаю. Или вам делать нечего.
Он говорил раздраженно, чуть опьянев. Они не стали ему отвечать. Борька протянул руку к бутылке коньяка:
– Долго ли все выяснить? Допьем и выясним!
– Я пока воздержусь. – Хозяин прикрыл рюмку ладонью. – А то – не ровён час – развезет еще. Насчет вашего дела надо покумекать. Я сейчас не готов. И боюсь, что не нужно это уже никому. Вот только Морозов, говорят, держится. Он полгода назад мне звонил, так просто, узнать, живы ли. Тогда-то мы не в такой дыре сидели. Еще запасы солярки были. А у вас силы есть чем-то заниматься.
– Это вот он! – Борька показал на Олега. – Он у нас сейчас за основную движущую силу. Я тоже кое-что пытаюсь делать, но больше сачкую. То одно, то другое. Ты меня извини, конечно, – Борька обращался к Олегу. – Старые твои работы были – так, белиберда одна. А сейчас, смотрю, въехал парень в это дело. И карпит с утра до вечера. Я даже завидую иногда. Правда!
Люся сказала, что ей пора уходить.
– Проводить надо? – спросил Борька.
– Да вон, мой подъезд рядом совсем. – Она показал рукой за окошко. – У нас грабителей нету. Все там, на берегу. Чайник я вам оставлю. Пейте, пока горячий. В восемь часов у нас электричество отключают. Я вам на подоконнике фонарик положила.
Они доедали второго леща, а Константин Михайлович закурил и сказал:
– Я у вас в Москве не помню, когда был. А раньше часто на разные совещания вызывали.
– А что Москва? – вздохнул Борька. – Большая, неуклюжая, приезжими забитая. Они ее терпеть не могут. Злая она какая-то стала. Жалко ее.
– Моя семья – из Петербурга. – Константин Михайлович отодвинул стул подальше от стола. – Прадед на железной дороге служил – машинистом царского поезда. Когда все в Петербурге началось, царь решил вернуться из ставки. А уже Временное правительство сформировали. Царь поехал в Псков, хотел с командующими фронтами связаться. На станции «Дно» поезд остановили, объявили, что начальством приказано задержать. Царский почетный конвой красные банты нацепил. И тогда подходят к прадеду люди из царского поезда и начальник станции и говорят: царь приказал – в Псков. Так что мой прадед последним был, кто императорский приказ исполнил.
– Вот, что значит светлое монархическое прошлое! – выкрикнул Борька.
– Ладно тебе, – остановил его Олег.
– Не, пусть! – Константин Михайлович махнул рукой. – Если Борис шумит, значит, все нормально. А то он сегодня загрустил.
За окном виднелась улица. Несколько окошек дома напротив светились мягким светом керосиновых ламп.
Столько времени ушло на эту работу, и все пошло прахом, думал Олег. И получается, что все обречено: их с Борькой затея, завод и поселок. А они пьют коньяк под леща и, как когда-то, рассказывают друг другу разные истории.
– Что? Допиваем? – Борька вытряхнул из бутылки последние капли.
– Вот, Олег, еще не говорил. – Константин Михайлович поднял рюмку.
– А что вам сказать? – Олег помолчал. – Кто знает, что нам делать? Ну, так, за победу над пессимизмом!
– Это уж да! – Борька сразу оживился. – Во что не впадем – так в грех унынья!
– Унынья теперь много, – ответил Константин Михайлович. – Звонили мне на той неделе из министерства, мол, передадут нас в какой-то холдинг. В общем-то, говорят, что всю нашу документацию придется отдать. Но я-то знаю, что у меня там есть. Не, думаю, вот это у них точно не выйдет. Не получат они от меня ничего. Так что? Прочие разговоры на завтра оставим?
Они вышли из проходной в густую, непроглядную темень. За поселком гудел на ветру невидимый лес.
– Доберетесь до своей комнаты? – спросил Константин Михайлович.
Он не дождался их ответа и пошел вперед. Они слышали его шаги. Скрипнула дверь соседнего дома.
– Пойдем к озеру! – предложил Борька.
Ближе к воде в лицо задул порывистый ветер. В берег била сильная волна. Далеко-далеко, на краю черного пространства светились редкие огоньки. Левее, над дальним краем озера тучи разошлись, и в чистом, темно-синем обрывке неба светились звезды. Совсем рядом донесся шелест птичьих крыльев.
Не сговариваясь, повернули обратно к поселку.
– Люся как осунулась. – Борька помолчал. – А я к ней клеился в тот раз. Она – чудаковатая баба! Говорила: вот, если это у вас серьезно, то обдумайте все и напишите. Я, разумеется, не писал и не собирался. У тебя денег много? Одолжи до Москвы. Хочу ей предложить. Скажу – взаймы.
В их комнате было холодно. Олег взял с подоконника фонарик и пошел умываться. Вернулся, стал разыскивать полотенце и увидел, что Борька залез под одеяло.
– Нужен фонарик? – спросил Олег.
– Завтра умоюсь, – отозвался Борька. – И без того замерз. Советую в свитере ложиться. К утру такого дуба дадим!
Олег не послушался, и в постели сразу почувствовал спиной влажноватую, холодную простынь.
– Я на ноги куртку брошу, – сказал Борька. – Хуже не будет. Ух, ты! С каким скрипом матрац.
– Спокойной ночи! – Олег повернулся на бок.
– Угу! – отозвался Борька. Шмыгнул носом и спросил: – Я тебе не рассказывал, как в девяносто третьем было?
– Что было?
– Как началась тогда в Останкино канонада, сел я на табуретку на кухне, обхватил голову руками и не знаю, что и делать. Потом туда поехал. По улице Королева навстречу женщины бегут, кричат: «Уходите отсюда! Уходите быстрее!» У Останкино выскакивают из подворотни трое в камуфляже, один мерзопакостнее другого. Самый здоровый хватает меня за плечо и орет: «Что? Тоже помитинговать?» Смотрю на него, говорю: «Иду просто так. Живу здесь рядом». Пошел дальше. От Останкино уже неотложки с сиренами отъезжают, и пальба кругом. На перекрестке милиция с автоматами. Хватают меня и к стене дома. И опять: «Куда идешь?» Я сказал, что рядом живу. Остановился у сквера. А впереди, из темени – грохот! И, такая, знаешь, жуть меня одолела! Шевельнуться не мог.
– А потом что? – спросил Олег.
– Ничего... Ладно, спать давай.
Утром за мутным, запотевшим окном светило солнце. Олег вытер стекло рукой, посмотрел на лес за домами, на синее небо с редкими облаками.
– Ну, чего? – Борька громко зевнул и выглянул из-под одеяла. – Итоги вообще-то хреновые. Чем теперь заниматься – даже непонятно. Я чего-то с полночи не спал. Как коньяк выветрился, так и проснулся. А ты чего думаешь?
– Ничего пока.
– Можем, конечно, и мы заняться... Переводить хлеб в фекалии.
На улице они пощурились на сияющее солнце и пошли к озеру. За ночь ветер переменился. К берегу нагнало больших льдин. На одной из них расселись чайки. Льдина задела отмель у берега. Птицы перелетели на мокрый песок, принялись что-то клевать в полоске прибоя.
– Ух! Холодрыга какая! – Борька поежился. – Я так ночью промерз, что не знаю, когда отогреюсь. Давай лучше по лесу походим.
Тропинка была сырой. Борька шел в сапогах по лужам без разбора. Олегу приходилось обходить их по жухлой траве. Под елями лежал снег, обсыпанный за зиму иголками и корой. На опушке тут и там виднелись островки подснежников.
– Надо же! Как в этом году уродились, – удивлялся Борька. – Такой год – большая редкость.
Они шли без тропки по лесной опушке. Попадались кучи еловых веток и свежие желтые пни. Пахло сырой холодной землей.
Под березой Борька что-то расковырял сапогом и радостно крикнул:
