— Штуку египетского полотна, — отрезал Агриппа.
Он и так бы начертил Корнелию этот мост, но раз Гай заговорил о плате, пусть платит. Все равно эти гордецы никогда не сочтут его ровней.
Корнелий обещал написать домой, чтобы прислали египетское полотно.
Через несколько дней Фабий попросил вычертить ему стены Илиона и разметить на чертеже, где какая греческая фратария стояла.
— По Гомеру, что ли? — уточнил Агриппа.
— А ты думаешь, я сам там был? Перечти, вот я выписал: 'А против скейских врат залегли дружины мирмодонян...' и так далее. Что возьмешь?
— Твои сафьяновые сапожки.
— Мои сапожки на твою лапищу? — возмутился Фабий, но чертеж ему был нужен, и сапожки вслед за египетским полотном перекочевали в кованый сундучок Агриппы.
Заказы сыпались один за другим. Марк Агриппа едва успевал. Его сундучок уже с трудом закрывался от свертков египетского полотна, сафьяновых сапожек, нарядных поясов, а на самом дне даже лежало несколько серебряных браслетов.
Перебирая свои сокровища, Агриппа радовался близости каникул. Сколько подарков он привезет матери и сестрам! А отцу скажет: 'Это я все честно заработал. А как — скажу тебе одному'.
Огорчала только разлука с Гаем Корнелием. В эту весну внук Суллы заканчивал школу, и осенью они уже не увидятся. Агриппа ругал себя за излишнюю гордость. Гай Корнелий никогда не обижал его. Может, ему просто казалось, что внук Суллы смотрит на него свысока. Но переломить себя молодой горец не мог.
Слова Одноглазого о том, что сенаторские дети еще вытрут свои сафьяновые сапожки об его чумазую шкуру, острой занозой вонзились в память самолюбивого подростка.
XII
Вечера стали теплыми и прозрачными. Старшеклассники томились в ожидании выпуска. У многих уже пробивались усики, и им по ночам снились юные матроны. Все чаще и чаще говорили о девушках. Некоторых ждали невесты, выбранные родителями чуть ли не с колыбели.
Гай Корнелий не принимал участия в этих легкомысленных беседах. Он ходил хмурый, точно не радуясь предстоящей свободе, и все чаще придирался к брату.
Фавста, как и всех ребят средней центурии, пока еще больше интересовали медовые пирожки, чем девушки, но он с удовольствием вмешивался в разговоры старших юношей и смачно отпускал сальности.
Лежа на своей кровати, Агриппа хмурился. Он устал за зиму, и ни шумная возня малышей, ни непристойные анекдотики выпускников его не занимали. Считал дни до каникул и удивлялся, отчего Гай Корнелий ходит такой грустный. На его месте Агриппа прыгал бы до потолка от радости. Внука Суллы не пошлют служить в какую-нибудь азиатскую дыру. Гай сам выберет себе легион и останется в Риме, будет ходить в цирк, увидит самых знаменитых полководцев. Вот бы Марку Агриппе хоть денек пожить в Риме! Он пошел бы к Мамурре и сказал бы: 'Доблестный строитель мостов и плотин, я выучил все, что ты написал в своей книге, но я хочу знать больше'. И Мамурра повел бы его в сад и показал бы различные виды мостов над быстрым ручьем и сказал бы: 'Мы с тобой построим мост через Альпы!' А Марк Агриппа спросит: 'Разве через горы строят мосты?' И вот они уже в Альпах, и Мамурра тянет его к обрыву, тянет за руку..,
Агриппа подскочил и, все еще полусонный, рванулся, как бы стараясь освободиться от цепких рук Мамурры, и... проснулся.
У его изголовья стоял Гай Корнелий:
— Выйдем в сад, мне нужно поговорить с тобой…
Лицо у молодого патриция было таким грустным. что у Агриппы сердце екнуло от жалости. Он быстро вскочил, и они вышли в сад.
Луна, большая, багровая, как плод граната, уже похудевшая с одной щеки, низко висела над деревьями. Ветра не было, и их листва казалась черной, точно отлитой из темного тяжелого металла. В притихшем воздухе четко раздавался скрип гальки под ногами. Где-то крикнула ночная птица.
— Я хочу попросить тебя, — тихо начал Корнелий, — присматривай за Фавстом. Я знаю, он скверный, испорченный мальчишка, но он Корнелий, он мой брат... — Гай судорожно вздохнул. Нелегко далось ему это признание. — Прошу тебя, присматривай за ним, помогай ленивцу, удерживай от мелких пакостей. На крупные он, к счастью, пока не способен. — Молодой патриций обнял Агриппу за плечи: — Обещаешь мне? Я буду писать тебе...
— Фавст не любит меня, — дипломатично ответил пицен. — Вряд ли станет слушаться.
— Он никого не любит, — с горечью возразил Гай, — даже меня. Все пороки Суллы в этой маленькой дряни и ни одного его достоинства! Теперь все клянут Суллу, это модно, но наш дед был незаурядным человеком, и я не хочу, чтобы его внук совершенно испакостился!
— Ты, наверное, будешь служить в самом Риме? — спросил Агриппа, чтобы переменить разговор и не обидеть своего декуриона решительным отказом.
— Нет, — с неожиданной резкостью ответил Гай. — Забьюсь в самую что ни на есть захолустную дыру — в Тавриду, в Армению, к самой парфянской границе, где за мной не будет следить тысяча глаз, и ненавидящих, и преданных: 'Внук Суллы, внук Суллы!' Знал бы ты, Марк Агриппа, как тяжело быть внуком Суллы, быть Корнелием! Тебе это трудно понять. Что бы ты ни натворил, ты никого неопозоришь, кроме самого себя. Тебя накажут и забудут. У тебя нет предков, которых каждая твоя ошибка, каждый твой промах пятнает. А я Корнелий! За каждый мой шаг, за каждое даже подавленное желание я в ответе перед вереницей теней! Корнелий Сулла, Корнелий Цинна, Корнелия, мать Гракхов, — все они из могил смотрят на меня и ждут... И я должен прийти к ним достойным их. Я знаю, скоро мир расколется на два лагеря, на победителей и побежденных. Но я останусь с теми, кому я обречен! Погибну, защищая выживших из ума старцев и молодых подлецов, вроде моего братца. Если б ты мог понять, какая тяжесть навалилась на меня, понять, как больно в 18 лет знать, что все напрасно, все бессильно! Ни разуму, ни мужеству отдельного человека не воскресить вчерашний день. Ты завтра Рима, я его вчера!
Глава шестая
I
Помпей полировал ногти. Костяной заостренной лопаточкой отодвигал кожу, очищая розовые лунки. Заботливо потирал замшей, посыпал мелким пурпурным порошком и снова полировал. С удовольствием разглядывал свои белые руки. Любил опрятность даже в мелочах, любил неторопливость во всем и выше всего ценил покой. Но он должен бороться или погибнуть.
Юлия умерла, и с ее смертью порвалась последняя нить, связывающая его с Цезарем. Теперь проконсула Галлии ничто не удержит.
Помпей боялся соправителя, чувствовал, что тот умней, талантливей, а главное, удачливей его. Великого обвиняли во всем: в поднятии цен на хлеб, в катастрофе на Евфрате, в гибели Красса и его армии...
Клодий снова на всех перекрестках кричал, что Кней Помпей, подкупленный Фраатом, выпустил демона войны, а теперь армянский тиран обтер свои ичиги волосами римского вождя.
Но бессовестным, бессердечным патрициям мало юных жизней, загубленных на Евфрате. Цицерон и
