вы сделали орудием...
— Ребенок! Его заставили! Сорокалетнего сенатора я принудил...
— Уйди! — Брут приподнялся. Его страдальческое лицо с ввалившимися глазами и запекшимся ртом было так жалко и страшно, точно уже при жизни он вступил в адский круг. — Что я наделал! Что я наделал!.. Я убил душу моего Рима! Отцеубийцам нет прощения... Мать... Мать... прости... Убил отца! Убил человека! Децим прав, Кассий прав, с них не спросится... Но я...
Он рванулся к жене, желая спрятать лицо на ее груди. Сестра Катона резко отстранилась:
— Будь мужчиной, ты прав.
— Фурия! — закричал Брут.
— Да. Я не боюсь совести. Я мстила за брата, за Рим, за наши попранные права. Я патрицианка, а не ублюдок!
Вбежал торжествующий Кассий:
— Чернь дрогнула! Если армия не вмешается, мы спасены!
— Не радуйся, — криво усмехнулся Децим. — Эмилий Лепид с отрядом ветеранов уже занял форум.
— Кто? — Порция подбежала к деверю. — Кто посмел ввести войска в город?
— Ты оглохла? Ясно говорю: Эмилий Лепид, начальник конницы тирана, занял форум и призывает легионы и народ римский отомстить за Цезаря!
III
Над пепелищем погребального костра собирались тощие, изможденные тени – беглые рабы, не вынесшие жестокостей господ, разоренные крестьяне, бездомные городские бродяги. Старый самнит, взятый в плен еще во время италийских походов Суллы, молочно–седой, с выцветшими бледно–голубыми глазами, разбитым голосом повествовал о добром Царе Зернышке.
Царь Зернышко был милостив и щедр. Он правил Италией, когда люди еще не знали чужих богов, а чтили родного Сатурна–кормильца. Земля питала тогда тех, кто возделывал ее, и ни одна межа, знак алчности и злобы людской, не позорила италийские пашни. Добр, мудр и могуч был Царь Зернышко, но господам, что жили далеко за морем в больших и шумных городах, стало завидно, что есть где–то счастливая страна и там все сыты и веселы...
Убили господа Царя Зернышко и глубоко закопали в землю, а все царство его исполосовали межами. Но недолго лежал в могиле добрый царь. Наливным, прекрасным колосом воскрес он из мертвых, зашумел на ветру, стал грозить алчным патрициям. И снова господа подрезали силу доброго царя. Повезли его связанным на ток, били цепами, топтали волами и, одолев, снова бросили в землю. Но снова ожил Зернышко...
— Но господа и на этот раз убили его! — перебил сказителя садовник Брута. Боясь мести Децима, старик бежал и скрывался среди бездомных и безымянных нищих. — Своими ушами я слышал их угрозы, своими глазами я видел их злодеяния, а помешать не смог... Горе мне, слабому!
— Горе нам, слабым, — вторили ему нараспев, мерно раскачиваясь, участники тайной тризны. — Горе нам, потеряли мы свет очей наших, силу нашу, правду нашу...
Среди невольников было немало уроженцев Востока. Иные из них, получив свободу, осели в Риме, занимаясь ремеслами, и стали клиентами видных патрициев. Но ни десятилетия, проведенные на чужбине, ни новые боги не вытеснили из их сердец смутные поверья далекой родины. Уже много поколений ждала Азия святого царя–освободителя всех обремененных... слагались легенды... В каждом смелом бунтаре видели долгожданного спасителя. 'Не он ли?' — рождался все один и тот же вопрос в тайниках затравленных рабьих душ.
Цезарь облегчил провинциям бремя налогов, укротил самоволие наместников, кинул крохи человеческой жалости несчастным, и темные, приниженные веками рабства сердца узрели в вожде римских плебеев свое исконное, завещанное дедами и прадедами божество.
Весенняя ночь, теплая и густая, льнула к самой воде. Сливаясь с плеском Тибра, струилось тихое пение рабов и нищих...
А над мраком, окутавшим землю, высоко в небе загоралась необыкновенно яркая хвостатая звезда. Новый бог вспыхнул на черном небе италийской ночи.
IV
Третьи сутки заседал Сенат, верша судьбы Рима. Цицерон, останавливаясь лишь для того, чтобы отхлебнуть воды, истекал риторическими красотами. Демосфен Италии клеймил Антония. В устах его благодушный гуляка превращался в чудовище разврата, жестокости и властолюбия. Досталось и Фульвии. Оказывается, эта мегера, эта свирепая блудница толкала будущего узурпатора на все мыслимые и немыслимые злодеяния.
В заключение Марк Туллий призывал претерпеть все беды, но не пасть ниц перед новым тираном, ибо нет хуже зла, чем тирания...
Вняв его речам, претор Цинна перед лицом всего Рима сложил с себя знаки преторского достоинства. Он получил их из рук тирана и ныне попирает благодеяния узурпатора!
Домиций Агенобарб, огромный, рыжебородый и кудлатый, вскочил с ногами на скамью и, потрясая в воздухе увесистыми веснушчатыми кулаками, громогласно требовал:
— Память тирана — заклеймить! Свободу воскресить! Никто не смеет становиться между кредитором и должником и ограничивать проценты! Никто не смеет отбирать наши родовые земли и, растерзав на жалкие клочки поместья, завоеванные мечами наших предков, дарить эти клочки безродной падали! Никто не смеет уравнивать перед лицом закона прирожденного римлянина—квирита с жалким италиком и презренным варваром! Гражданство Рима — не награда наемникам тирана, а священный сан мужей благороднорожденных!
Тиберий Нерон поднял руку. Он просит голосовать за предложение предыдущего оратора.
— Я согласен, — неожиданно произнес Антоний.
Друг покойного, небритый в знак печали, до сих пор держался в тени. Но как бы то ни было, Марк Антоний был консулом. Устранить его могла лишь воля народа римского, то есть собрание всех граждан. Обратиться же к объятому гневом плебсу с обвинением против соратника Цезаря отцы отечества не решались.
— Я согласен, — повторил Антоний. — Допустим, что Цезарь, увлеченный честолюбием, вступил на путь тирании. Предположим, что он действительно был тираном. Тогда все его распоряжения необходимо отменить.
По курии пронесся ропот.
— Завещание аннулируем, — спокойно продолжал консул, как бы не слыша поднявшегося шума. — Провинции, обещанные Дециму Бруту, Каске, Гаю Лигарию, не могут быть закреплены за ними.
— То есть как это не могут быть закреплены? — Децим поднялся. — Покойник мне обещал!
— В самом деле, — протянул Каска недовольно и растерянно, — зачем обязательно тиран, безумец? Цезарь распоряжался в здравом уме и твердой памяти. К чему изменять волю покойного?
Другие заговорщики тоже не выразили ни малейшего желания отвергнуть позорные подачки узурпатора. Сенат так и не решил — был ли Гай Юлий Цезарь тираном или нет? Единственно, чего добились патриции, — это амнистии убийцам диктатора.
Тогда Кассий потребовал заложника. Иначе ни он, ни Брут не будут чувствовать себя в безопасности. Антоний под нажимом Сената послал к амнистированным убийцам своего брата.
Консулом на место убитого был избран Долабелла, зять Цицерона, человек распущенный и алчный. Едва успев облечься в консульскую тогу, Долабелла с места в карьер спросил своего коллегу, понимает ли
