Рок на Павелецкой

прошел между них, их не видя. С черного неба сыпался частый мелкий дождик, мокрый асфальт блестел серебром. Мы стояли под дождем в холодном свете неона. Осень в этом году была сверх меры дождливая. А впереди, в трех месяцах, уже маячил Миллениум – загадочный праздник, в котором человечество уже сейчас предчувствовало что-то прекрасное и таинственное. Взлетят в небо фейерверки, ударят часы, по ночной заснеженной Москве, гудя клаксонами, помчатся машины с включенными фарами, рубль обесценится, доллар рухнет, выйдут из строя компьютеры, пораженные ошибкой-2000, и все мы вдруг окажемся там, откуда нас исторгли злые и безликие силы – в нашей давно ушедшей рок-н-ролльной молодости….

– Ты где припарковался?

– А вон, – я кивнул в сторону моей красной красавицы.

– Пойдем, я тебя провожу. В руке у него откуда-то очутился зонт, он нажал кнопку, и черный купол мягко и бесшумно раскрылся над моей головой. Он снова был спокойным, вежливым джентльменом – Роки, которого теперь надлежало называть господин Парамонов. Я улыбнулся этой нелепой мысли.

– Зайдешь ещё? У меня тут хорошие концерты бывают.

– Зайду обязательно. Клуб-то твой, Роки?

– Два владельца, я один из них.

– Единственный твой бизнес?

– Я из всех моих бизнесов ушел год назад. Хватит. Вложил кое-какие деньги в Дыру и наслаждаюсь теперь. Всегда мечтал быть хозяином рок-клуба.

– А чем занимался? – я стоял, положив руку на открытую дверь, и все задавал вопросы, как будто в чужой жизни надеялся найти ответы, которые пригодятся мне в моей.

– Я же институт нефти и газа закончил. Надо же было после Final Melody чем-то заниматься. Вот нефтью немножко и позанимался в последние годы. Я три года в Сургуте жил.

– Сам здесь ведешь дела?

– Нет, зачем. Менеджеры есть. А я приезжаю и смотрю, как оно у них получается. Сижу, пью коньяк, слушаю музыку. Все дела. У тебя ведь тоже все в порядке? – улыбнулся он.

– В полном, – сказал я, и это была правда.

Мы пожали друг другу руки, и я захлопнул дверцу.

7

Чайная церемония происходила в задней комнате чайного магазина в Кривоколенном переулке, в желтом отреставрированном особнячке с белой лепниной на потолке. По периметру стен здесь были выставлены банки с редкими сортами китайского чая – от двадцати долларов за сто грамм и выше – и расписанные драконами чайные сервизы на стеклянных полках. На церемонию я не пошел. Мне предложили подождать. Я ждал мастера чайных церемоний в комнате с темно-красными обоями и окном, выходящим в маленький сад. На подоконнике – коричневая вазочка с веткой. На ветке был один лист – подвядший, ломкий, с сухими краями. Казалось, дизайнер-минималист специально сохранял этот лист, наслаждаясь его медленным увяданием. Я не услышал, а почувствовал по колебанию воздуха в маленькой комнате, что дверь за моей спиной открылась – и обернулся.

– Ну, теперь здравствуй, – сказал Магишен, протягивая мне руку. – Старый друг. Сколько лет мы не виделись?

Он был высок – почему-то выше, чем я ожидал, – и немного сутулился. Рука у него не проминалась в рукопожатии, как будто была выточена из прохладного камня. Я подумал, не занимается ли он карате.

Магишен был в черной рубашке с узким воротничком и в черных брюках со складкой. Его огромные модные туфли с острыми мысками сияли. В своей черной одежде он был похож на протестантского пастора. Он был коротко пострижен, к чему я никак не мог привыкнуть: я не ожидал увидеть его таким. Это был высокий человек с худым лицом, серыми внимательными глазами и большими ушами, которые составляли заметную деталь в его облике. Он снял куртку с вешалки в углу и, чуть наклонив голову и глядя мне в глаза, спросил: «Куда мы?».

Я никак не мог понять, он ли это. Он ли это, органист из Final Melody, который двадцать лет назад сомнамбулически бродил по сцене в белом балахоне, или тот Магишен давно исчез, а передо мной стоял кто-то абсолютно другой, кого я не знаю – таинственный незнакомец в облике чайного мастера и протестантского пастора? В чем-то он стал совершенно другим. Лицо его на сцене всегда было спрятано за спадающими волосами непонятного тусклого цвета: светло-серыми? блекло-белыми? Он всегда был как будто внутри себя, и чтобы поговорить с ним, мало было к нему обратиться – надо было вызвать его из его глубины, кликнуть: «Магишен, ау!» Тогда он делал легкое, едва заметное движение головой, что означало, что сигнал принят, прихватывал рукой длинные волосы, скрывавшие лицо, чуть отводил их в стороны, как крылья занавеса, выглядывал глазом и носом: «Ask! Ну, что ты хочешь?»

Теперь он открылся. Это было все то же грубоватое, с тяжелой нижней челюстью, лицо, которое, однако, теперь было освобождено от волос, гладко выбрито и оттого казалось голым. Узкий нос казался чересчур длинным. Короткий «ежик» был слегка седым. Уши были неприлично- массивными. Руки у него тоже были чересчур длинными, это были руки баскетболиста – я знал, что когда- то, ещё до Final Melody, еще не будучи Магишеном, он вполне серьезно играл в баскетбол и даже дошел до юношеской команды ЦСКА. Когда мы шли по улице, руки у него свободно покачивались, в своем собственном ритме, как будто несвязанные с телом.

Мы шли по Мясницкой в сторону Лубянки. Машины на проезжей части то стояли, то медленно ползли вперед – начинался час «пробок». В стеклянном, наполненном золотистом светом салоне модной одежды манекены были неотличимы от продавцов. Мы шли бок о бок по вечернему городу – молча, не начиная разговор, приберегая начало до того момента, когда сядем и спокойно взглянем друг другу в глаза – и вдруг у меня возникло странное и отчего-то приятное ощущение, что мы с ним уже давно тени. Две девушки в коротких юбках, смеясь, быстрым шагом прошли мимо нас – я наслаждался видом их крепких загорелых ног бескорыстно, как будто уже покинул область земных желаний. Действительность пролетала мимо нас по касательной, скользила мимо легко и невесомо, не задевая и не тревожа. Голова Магишена возвышалась чуть выше толпы – он шел с отсутствующим видом, как будто все происходящее на улице не имеет к нему никакого отношения. Он напоминал мне – не столько ростом, сколько выражением лица – жирафа, которого я когда-то видел в зоопарке. Жираф стоял за оградой, отрешенно смотрел в какую-то одному ему понятную даль и не замечал толпившихся внизу людей.

В Магишене времен Final Melody не было байронического начала, которое было столь сильно развито в Мираже, но зато он был человек язвительный, практичный и честолюбивый. «Чего ты бьешь там по кастрюлям-то…», – тоскливо, в полголоса, со скрытой издевкой тянул он на репетициях Роки Роллу, а чувствительному Миражу говорил просто и грубо: «Ты достал меня своими соляками, мудила!» Мираж прямо с репетиции вываливался в какие-то темные глубины, где-то пропадал, возможно, спал на Казанском вокзале, а возможно, проводил дни в Киевском пивном зале – кто знает? А Магишен все время был здесь, в этом мире – и в метро он не задыхался. Когда он стягивал свои длинные волосы назад, в хвост, становилось видно его энергичное лицо, с ясными прозрачными глазами, крепко вылепленными подглазьями, плотно сжатыми губами, тяжелым рубленым подбородком. На репетициях в спорах с Миражом он не уступал ни пяди – в нем не было милосердия, которое побудило бы его хотя б и ложно согласиться с этим страдающим астеником. Роки Ролл был прав: он всегда гнул своё.

На концерты он надевал грязно-белый, не знавший стирки балахон, скрывавший его фигуру и делавший его в глазах зрителей бесплотным привидением, прилетевшим в наш мир сыграть джигу и Баха на органе, но на репетиции приходил в свитере и в джинсах – и при первом же взгляде на него становилось видно, что этот человек вполне реальный. У него были широкие кисти рук, что свидетельствует о силе. Грудь под свитером широкая, плечи широкие, грязноватые коричневые туфли сорок какого-то немаленького размера. Он не мог, как бестелесный Мираж, парить над землей и взлетать к потолку, он ступал на всю подошву своих больших грязных туфель с закругленными мысками, ступал – и на каждом шагу то одно его плечо, то другое чуть выдвигалось вперед, а ноги чуть косолапили. Длинные обезьяньи руки с волосатой кистью покачивались, болтаясь вдоль тела. Как ни странно, в этом урожденном москвиче, жившем в коммуналке на Страстном бульваре, в доме за церковью Иоанна Богослова, в его длинных руках и походочке, было что-то моряцкое.