В спальне в шести местах были установлены видеокамеры, специальная программа обеспечивала качественную, почти художественного уровня съемку. Однажды он позвал Вику к себе в кабинет, закрыл дверь, выключил свет и сказал, что хочет показать ей нечто весьма увлекательное. Заинтригованная Вика, расположившись поудобнее, приготовилась смотреть, а Феликс опустил с потолка огромный экран, включил проектор и объявил:
– Милая, я решил доказать тебе, что во мне не умер кинорежиссер. Вуди Алленом мне, разумеется, никогда не стать, но я вполне могу найти работенку где-нибудь на студии Дженны Джеймсон,[18] если, не ровен час, дела мои станут плохи.
И Вика увидела «фильм», в котором они с массажистом демонстрировали высокий уровень техники любви. Она кричала, требовала прекратить, умоляла Феликса остановить просмотр, плакала и говорила, что ей очень стыдно, но он лишь посмеивался и заставил ее досмотреть все до конца, затем подошел к ней, склонился над ее креслом и руками своими, жилистыми и крепкими, оперся на подлокотники. Вика порывалась встать, но он очень сильно ударил ее по уху, наотмашь. Ударил так, словно она была мужчиной, и Вика мгновенно потеряла сознание, но он не дал ей передохнуть: ватный тампон, пропитанный нашатырем, под нос; она приходила в себя, а он бил снова и снова, бил по голове, не трогая лицо. Так усмиряют волка, дикую собаку, любую скотину, для того чтобы показать, кто ее хозяин.
После побоев она приходила в себя несколько дней: голова болела постоянно, и все время рвало. За неделю Вика превратилась из цветущей холеной женщины в изможденную побирушку. Феликс появился только на восьмой день, и Вика вжалась в стену. Ее сковал ужас кролика перед удавом, она лишь смотрела на Любителя Сигар и беззвучно шевелила губами, силясь вымолвить «не надо». Но Феликс повел себя мирно: он сел на краешек ее кровати, протянул руку и погладил ее по голове:
– Эх ты, бедолага. И мозги у тебя на месте, а везет тебе прямо как утопленнице.
– Мозги были на месте, пока ты мне их не отшиб, – к ней наконец вернулся дар речи. Решила: «Пусть все что угодно, лишь бы не бил».
– У тебя лишь одна проблема, – продолжал рассуждать Феликс, не обращая на ее ответ никакого внимания, – у тебя нет стержня. Внутреннего. Вот и болтает тебя, всю такую распрекрасную, умную, от небожителя до массажиста. Я же никогда не поверю, что думаешь ты местом, которое у тебя между ног. Думать этим местом – прерогатива мужчин. Короче, я вот о чем – пора тебе заняться делом.
– Каким еще делом?
– Во-первых, привести себя в порядок. Ты выглядишь как трехрублевая проститутка с Казанского вокзала.
Она промолчала. «Пусть… лишь бы не бил». Феликс внимательно следил за ее реакцией, и, похоже, результат ему понравился. Во всяком случае, он позволил себя обмануть.
– Во-вторых, после процесса восстановления я верну тебе все прежние твои утехи, кроме того массажиста. Он сказал, что ты для него слишком хороша, и куда-то исчез.
– Мне наплевать на это, Феликс. Я же говорила, что…
– А мне плевать на то, что ты говорила. У тебя есть выбор – или работаешь на меня и продолжаешь жить привычной тебе жизнью, или катишься к чертовой матери, но в этом случае я прошу тебя учесть, что у меня скверный характер. Я иногда сам от себя прихожу в шоковое состояние. Одно могу сказать, если ты выберешь второй вариант… Иногда люди пропадают бесследно, совсем как твой любимый массажист.
– Я согласна.
– На что?
– Разумеется, на первый вариант, но позволь мне поставить одно маленькое, но существенное условие.
– Ну, попробуй.
– Ты больше никогда меня не ударишь.
Феликс размахнулся, и Вика, зажмурив глаза, закричала от ужаса. Он отдернул руку и рассмеялся издевательским смехом опереточного злодея:
– Условия мне ставить не надо. Я хозяин, ты на меня работаешь. Работаешь хорошо – и у тебя все хорошо, плохо – не обессудь. Я дам тебе один совет: забудь о том, что было в прошлом. Перестань надеяться, и станет тебе легко, как бабочке с английской лужайки. О том, что нужно делать, я расскажу, а сейчас мне надо еще кое-что. Я ни разу не имел дел с проституткой с Казанского вокзала, так что дай мне шанс, милая…
Россия пережила множество исходов своих детей из недр своих. Разумеется, все они, эти исходы, происходили не от хорошей жизни, и если не считать людей, которые, словно перекати-поле, не могут зацепиться за одно место, пустить на нем корни – такие существуют всегда, так вот, если не брать их во внимание, то эмиграция – это эпидемия, которая поражает сразу огромное количество людей и заставляет их бежать черт знает куда в поисках черт знает чего, что они робко и с надеждой называют «новой жизнью».
Скорбные пароходы Крым – Константинополь времен Гражданской, интернированное во время войны Гитлера со Сталиным гражданское население, еврейский журавлиный клин семидесятых годов двадцатого века, о котором какой-то пересмешник написал «а ты, улетающий вдаль Соломон», – все это не от хорошей жизни. Пароходы оттого, что большевики с дубьем наседали: не успеешь удрать, придет торжествующий хам и сровняет с землей твое достоинство. Бегство перемещенных оттого, что некуда было возвращаться: все равно из немецкого прямая дорога была лишь в плен советский, за Полярный круг. «Улетающий Соломон» оттого, что разрешили. Потому что понимало большевистское кремлевское старичье – еврей, покуда ему демократию не предоставишь, вечно будет в оппозиции. Так что в двадцатом веке было из России три исхода, и на этом историю скорбной, вынужденной, зачастую нищей эмиграции можно считать по-настоящему прошлой историей. Эмиграция двадцать первого века иная. Она – сознательная, комфортная, сытая, респектабельная и очень, очень, очень материально обеспеченная. И если в Нью-Йорке на проклятом всеми богами Брайтоне до сих пор полно брюзгливых, доживающих свой век лузеров волны семидесятых, а во Франции русская колония давно переселилась на пресловутое кладбище Святой Женевьевы из Буа (а потомки колонистов если и говорят по-русски, то при этом апокалиптически грассируют), то в Лондоне – этом центре современной респектабельной эмиграции – вы не найдете ни лузеров, ни грассирующих потомков, никого, с кем в принципе ассоциировалось когда-то понятие «невозвращенец». Высшее общество живет в собственных особняках, выкупленных у осколков английской чопорной аристократии, не устоявшей перед безграничной русской финансовой возможностью. Эмигранты попроще селятся в пригородах, боятся потерять работу, сни-мают квартирки за двести фунтов в неделю и ездят на работу в электричках. Для этих жизненный уклад не изменился, лишь электричка стала комфортней. Наемные рабы бежали из России в поисках лучшей доли, счастья, но так и не поняли, что счастье не в том, что живешь на Острове и продолжаешь продавать себя, а в том, что есть свобода. А вот свободы у этих прилондонских русских как не было, так и нет. «Хау ду ю ду? Ай…м файн», – и обязательно немного испуганная улыбочка, вечная бутылка водки в холодильнике, купленном в сетевом магазине «Теско», и обязательно эпизод с неожиданным выхватыванием этой бутылки из этого холодильника. И прямо из горлышка. Три-четыре хороших глотка. И наутро касса «Аэрофлота». Билет до Москвы или Питера. «Мама, я вернулся». Все.
Здесь нет ни малейшего подобия жалкого, смешного Брайтона, никакой «маленькой Италии» или «Чайна-тауна» на русский манер, и, что самое важно-характерное, отсутствует определяющее эмигрантскую классическую неустроенность в стиле подштанников женераля Черноты поведение женщин. Женщины- эмигрантки начала двадцатого века, заламывая руки, бежали от ужаса через фронты Гражданской к своим очаровательным и благородным борцам с мужицким хамством и красными тряпками. Женщины тряслись по разбитым дорогам, которые вели в разрушенные, глядящие пустыми окнами города, жили в отвратительных грязных «номерах». В кабацком угаре слезливые романсы про ямщика, которому некуда больше спешить, заглушались револьверными выстрелами и хрустальной октавой бутылок, разбивающих головы. Вчера еще милые, обожаемые, галантные рыцари-мужчины во время штурма эшелонов выбрасывали женщин из вагонов, и в льдистых глазах насильников и убийц не было приюта для любви милой, оторванной от Родины тургеневской женщине. Хождение по мукам: снова и снова – бесконечные перегоны, вагонные теплушки, тифозные бараки, черт знает кто на постели лежит рядом и платит едой и полубутылкой вина; выпить и забыть обо всем хоть на час, и так – все ниже, на самое дно человеческое.
