двери. Все спустились в багажное отделение, сюда же пришел один из пилотов, долговязый парень в рубашке с золотыми погончиками и с жестким ежиком волос, равнодушно посмотрел на меня. Похоже, его совершенно не волновал обмотанный скотчем человек, которого собирались выбросить из самолета. Пилот хладнокровно распорядился положить меня точно по центру багажного люка:
– Потом всем нужно будет подняться на верхнюю палубу. Как только мы выйдем на глиссаду, я дистанционно открою люк, и он провалится вниз. В этот момент всем лучше сидеть в креслах и пристегнуться. Мы сразу приступим к набору высоты, будет перегрузка. Может подташнивать, – предупредил он моих палачей.
– И что, я не увижу, как это будет?! – Феликс с досадой сплюнул себе под ноги. – Как же так?! Я мечтал об этом столько лет, а теперь вместо этого буду сидеть в кресле?! Что нужно нажать, чтобы открыть люк?
– Вот здесь кнопка, – пилот показал на щиток перед дверью в багажное отделение. – Вы сами хотите? Но это запрещено полетной безопасностью.
– А разрешено полетной безопасностью открывать люк во время полета? – с усмешкой парировал Феликс, и пилот покорно кивнул:
– Как вам будет угодно.
Все вышли из багажного отделения, кроме Вики. Она замешкалась возле меня, и я почувствовал, как она пытается что-то всунуть мне в руку.
– Паша, возьми. Прости меня, я не могла поступить иначе. Храни тебя господь.
Это был нож. Самый обыкновенный, сервировочный. Быть может, она стащила его с кухни. Зачем ей это? Пытается напоследок загладить вину? Успокаивает сама себя? Какая теперь разница… А может, нож – это моя соломинка утопающего? Знак, что не все еще потеряно? Ведь если бы его не было, то можно было бы заставить себя умереть еще в воздухе, просто от разрыва сердца.
Я увидел ее удаляющиеся ноги, и даже не будь рот мой заклеен, я ничего не сказал бы ей напоследок. Не материться же, в самом деле? Более-менее придя в себя, я стал ощущать мышцы своего разбитого тела, а в прямоугольнике окошка, вставленного в шлюзовую дверь багажного отделения, я увидел искаженное злорадством лицо Феликса. В последний миг своего пребывания на борту этого, наверное, последнего в моей жизни самолета я вдруг понял, что в моем заднем кармане все еще лежит тот самый футляр. С него все началось, с ним все и закончится. Я стану грязной полониевой бомбой, затонувшей в океане.
Феликс нажал кнопку.
Я провалился вниз.
Солнце резануло по глазам, я задыхался от потока воздуха, через который несся сейчас с огромной скоростью, вращаясь, будто пущенное из катапульты полено. Внизу, насколько хватало глаз, простирался Индийский океан. Я умер. Прощайте. Мне бесконечно жаль.
Илья поставил точку, хотел захлопнуть ноутбук, но передумал. Еще раз перечитал последнюю сцену, хотел что-то подправить, но понял, что нет. Слишком устал. Завтра, на свежую голову, он еще раз все самым внимательным образом просмотрит и после вызовет Ванечку. Пусть тот оценит.
Его размышления остановил телефон. Илья снял трубку:
– Алло? Я слушаю. Кто? Ах, это вы… Да-да, я помню, конечно. Да, мы можем встретиться. Можем прямо сейчас. Вы знаете, где я живу? Прекрасно. Тут недалеко есть суши-бар, если вы не против. О’кей. Тогда через десять минут.
Спустя десять минут Илья вместе с каким-то средних лет мужчиной сидел за столиком в том самом японском заведении. Со стороны их беседа не вызывала никакого интереса, но тем не менее была весьма и весьма любопытной. Человек, сидевший напротив Ильи, был несколькими днями ранее представлен ему на очередном светском сборище как один из агентов крупнейшего голливудского кинопродюсера. Протянув Илье руку, американец отрекомендовался следующим образом: «Помните, как там у нашего Набокова?» И процитировал: «Позвольте представиться, – сказал попутчик мой без улыбки. – Моя фамилия N». Так вот, фамилия моя вам ничего не скажет, а имя у меня апостольское, Пол.
– Почему же он ваш, Набоков-то? – чуть обиженно парировал Илья. – Он все же наш, русский. Великий русский.
– Смотря что подразумевать под нашим, – глубокомысленно изрек Пол.
Они выпили тогда, между ними завязалась непринужденная легкая беседа, но уже очень быстро Илья, которого так и распирало желание поделиться своими творческими успехами, не смог более сдерживаться и попросил соизволения рассказать придуманную им историю. Продюсер с несколько страдальческим лицом вежливо согласился выслушать его. Но постепенно рассказ Ильи, казалось, увлек его, и он, время от времени задавая очень грамотные и по существу дела вопросы, с большим интересом дослушал до конца, а затем, со значением подняв палец, предложил:
– В том, что вы мне рассказали, есть несомненный прокатный потенциал. Предлагаю встретиться и поговорить по существу вопроса. Здесь не та обстановка. Дайте свой телефон.
Илья с радостью дал и телефон, и адрес. Помощник продюсера немедленно исчез, да так ловко, если угодно, кинематографично, что Илья несколько минут стоял, разинув рот и не веря глазам своим. После этого разговора он, заметно и постоянно волнуясь, прожил несколько дней – и вот наконец долгожданный звонок. Стоит ли говорить, что Илья отправился на эту встречу в самом приподнятом настроении.
– И чем же у вас все заканчивается? Вы думали над финалом? – голливудский эмиссар, прищурившись и втягивая в себя «мохито», внимательно посмотрел на Илью, и от его взгляда обладатель полумиллиардного состояния почувствовал себя студентом, вытянувшим на экзамене билет, содержание которого ему решительно неизвестно. А профессор строг и самодурист до такой степени, что на переэкзаменовку можно не рассчитывать. Сглотнув ком, Илья рассказал о падении главного героя в океан с высоты в пятьсот метров. Такой финал произвел на парня из Голливуда неблагоприятное впечатление. Его физиономия приняла кисло-сострадательное выражение, и он изрек:
– А вот финал, дружище, у вас пахнет дерьмом. Следовательно, и сам он дерьмо. Финал, я вам скажу, никакой.
– Но почему?! – воскликнул сильно уязвленный такой жесткой критикой Илья и даже топнул ногой от досады. Даже самому маленькому, начинающему драматургу свойственно огромное тщеславие. Без него никуда.
– Потому, что конец в такой истории должен быть… – помощник продюсера немного помедлил, словно подбирая нужное слово, – должен быть гуманистичным.
– Иными словами, «хеппи-энд»?
Тот утвердительно кивнул:
– Именно! Хеппи-энд – это прежде всего положительная реакция зрителей, следовательно, кассовые сборы. Никому не нужно, чтобы зрители выходили из кино с мрачными лицами и желанием если не удавиться, то по крайней мере выпить три двойных порции виски. Чтобы поскорей забыть тот «факин шит», который им показали за их же деньги. Второй раз зрителя не заманишь. Да и не будет второго раза. После первого крупного провала с вами как со сценаристом никто не захочет иметь бизнес. Я понимаю, что ваш случай исключительный, и вы сами в состоянии оплатить весь съемочный процесс, сделать кино целиком на собственные деньги, но ведь вы деловой человек. Не так ли? И это, пусть новое для вас, дело рассматриваете в том числе и с точки зрения коммерческой выгоды. Еще раз повторяю – это вполне симпатичная история, но финал ее требует полной переработки. Да! К тому же в том виде, как она есть сейчас, история не закончена, там есть потенциал еще минут на двадцать, как говорят у нас в кино. А это, к вашему сведению, колоссальный объем сценарного текста.
Голливудец поглядел на свой разноцветный, с волнистыми стрелками «Зильберштайн». В манере Пола одеваться, во всей его внешности лишь на первый взгляд не было ничего необычного. На самом деле не только этот «Зильберштайн», но и причудливые запонки в виде черных ящериц и какого-то особенного, чокнутого кроя пиджак «а-ля Виктюк», неброский лишь оттого, что, в отличие от Виктюковых одежд, был черным, а не семирадужным, чудесные, смахивающие на ковбойские, сапоги тисненой кожи с серебряными пряжками – все было на самом деле совершенно милым, ненавязчивым, вкусом отличалось отменным и полностью гармонировало со своим хозяином, делая его «веским» человеком, однажды продумавшим самого себя до мелочей, да с тех пор так и оставшимся в этом образе, давно превратившемся в его естественное и
