Сейчас я думал не о себе. Не о том, что будет со мной. Я думал: что надо сделать? Сейчас. Немедленно. Не только для себя, для всех!.. И не только думал. Я уже делал. Снял с убитого капитана пистолет „ТТ“ с кобурой. Пригодится, Подобрал бинокль. Приволок лоток со снарядами к сорокапятимиллиметровой пушке, которую увидел первой. Покрутил барабанчики прицела — ни черта не получается! „Дубина! — ругаю себя. — Год с артиллеристами рядом жил — не научился“. А стрелять-то надо! Открыл затвор. Глянул в сверкающую трубу орудийного ствола и увидел кружочек неба. Покрутил маховик — ствол опустился. Покрутил другой — пополз вправо, пока не увидел в дыру сосну, стоявшую у моста. Вот теперь порядок! Загнал снаряд в казенник… И тотчас с пригорка скатились три мотоцикла! Проехали по мосту, порыскали вправо-влево и умчались по дороге вперед… Потом появился танк. Когда он заслонил ствол сосны, я рванул спуск. Пушка дернулась. За мостом у танка взметнулась земля. „Эх! Промазал!“ — думаю. Танк попятился, но его стало разворачивать боком. Гусеницу подбил! Глянул в дырку ствола, чуть поправил и ударил опять. Взрыв, будто консервную банку, отбросил башню в сторону. „Есть! — кричал я. — Есть один! Давай, гад, следующий…“
— Товарищ командир! — крикнули вдруг над ухом. Обернулся — боец стоит. Совсем молоденький.
— Кто ты? Артиллерист? — спрашиваю.
— Красноармеец Свиридов Алексей, — говорит. — Подносчик снарядов. Как бомбить стали, меня сразу контузило. Оклемался, гляжу: все мертвые лежат. Я в чаще сховался. А как пушка вдарила, сюда прибег… Так вы один, товарищ командир? Я думал — подмога подоспела.
У ног красноармейца стояли ручной пулемет Дегтярева и коробка с магазинами. Но больше, чем пулемету, я ему обрадовался. Живая душа… Русская.
— Чудак, — говорю, — не один я. Теперь нас двое! Тащи снаряды Вперемешку стрелять будем. Бронебойным и осколочным.
А у немцев, видно, пехота подъехала. Застучали пулеметы с высокого берега. Хлещут по кустам. Отбежали мы с Алешей от пушки, сыпанули несколько очередей из „Дегтярева“ и снова сменили позицию. Тут еще двое бойцов из чащи выползли. Один в голову раненый, у другого лицо все коркой засохшей крови покрыто.
— Заряжающий Алымов. А он — Семенихин Петр, Наводчик. Щеки осколком навылет пробило. Говорить не может, а, так ничего…
Вчетвером подкатили вторую „сорокапятку“ к опушке. Семени хин оказался классным наводчиком. Минут за двадцать отыскал и подавил три или четыре огневых точки фрицев.
И тут на нашем берегу вдруг заработал пулемет, застучали винтовки. Испугался я сначала: „Неужто мотоциклисты вернулись? Ударят в спину!..“ Прислушался. Свои! Наш „максим“ бьет. Экономно. Короткими очередями… Откуда ж вы, родные мои?! Да как вовремя! Немцы по ту сторону моста пытались речку форсировать. Вот наши им и всыпали… Глянул на пушку Семенихина, а у него в расчете уже четверо. Еще двое из лесу вышли.
Приказал Алымову перейти к моему орудию. Артиллерист же. Лучше моего кумекает. Пока он за снарядами побежал, я—к пушке., И тут как рвануло поблизости. „Танк немецкий вдоль берега за деревьями подкрался, — успел подумать я. — Сейчас снова ударит…“
Пришел в себя уже в госпитале. Как попал, ума не приложу. А через неделю к нам в палату новенького положили. Глянул. Алеша! Боец тот, что первым на подмогу пришел… Когда чуть окреп он, сам позвал меня к себе:
— Не прошли танки, товарищ командир!
— Какой я командир, — говорю. — Рядовой я, как и ты.
— Нет, — отвечает, — там вы самый большой командир были.
— Ну ладно. Как вы там?
— Да как. Уперлись… Когда вас ранило, вскоре и подмога пришла. Из лесу еще раненые вышли. Три орудия подняли. Ночью саперы мост рванули… Так на Веселушке и споткнулись фрицы.
— На какой такой Веселушке? — спрашиваю.
Да на речке той, командир! Маленькая, а споткнулись… Через полтора месяца я снова был в своей дивизии.
— Хочешь в свой полк, Углов? — спросили в штабе.
Я опешил. Ведь полк погиб на моих глазах. Лишь горстка измученных людей вырвалась из кольца. Да и те едва ли дошли до своих… Но я ошибся. Трое из тех, последних, что уходили вместе со мной ночью, не просто бежали. Они вынесли знамя полка. Поэтому мой полк жил!.. Перед строем возрожденного полка генерал вручил награды его ветеранам. Тем трем. И мне — медаль „За отвагу“…“
Зиновий долго не мог заснуть в эту ночь. Вот, оказывается, что главное: приказ самому себе!.. И не думать, что будет с тобой. Думать о том, что ты должен сделать. Сейчас сделать. Немедленно! И страх отступит…
Он делал уроки, а сам все время думал: „Есть ли во мне та сила, что была у папы?“ Наконец, не выдержал. Оглянувшись на окна, достал и надел гимнастерку отца.
Из зеркала испуганными глазами глядел скуластый подросток с птичьей шеей, в гимнастерке с орденами и медалями, висевшей на худых плечах, как на вешалке. Он принимал разные позы, хмурил брови, то таращил, то прижмуривал глаза, взбадривал свою фантазию. Нет! Изображения сурового бойца не получалось. Отдельно жила гимнастерка фронтовика. И отдельно — он, школьник, тринадцатилетний подросток.
Зиновий вздохнул, снял гимнастерку, хотел повесить в шкаф. Но передумал и долго рассматривал боевые награды отца.
Вот и „За отвагу“ — „самая трудная медаль“, как говорил папа. Тогда его удивляло: затертая, с щербинками и царапинами медаль с изображенным на ней танком и тремя летящими самолетами отцу дороже, милее, чем сверкающий золотом и эмалью новенький орден. „Почему?“ — не раз спрашивал Зиночка.
— Нос не дорос. Поумнеешь — тогда поймешь, — отшучивался отец.
А вчера ночью, прочитав о бое на Веселушке, он понял. Там в самом начале войны, отец отдал приказ самому себе, стал настоящим бойцом. И эта награда в дни отступления — действительно саман трудная…
„А что если мне?“ — мелькнула дерзкая мысль. Он осторожно снял „самую трудную медаль“ отца. Расстегнул рубашку и, торопясь, замирая от малейшего шороха, приколол ее изнутри на левой стороне груди. „Хорошо. Булавку прикрывает карманчик. Никто не заметит Только я знать буду…“. Едва он успел застегнуть ворот, как забарабанили в окно. Он кинулся к двери.
На крыльце стояли Костик и еще три октябренка.
Выскочив во двор после уроков, Костик вспомнил: он же забыл похвастаться авторучкой, что подарила тетя Люба.
— Смотрите, ребята, что у меня есть! Такой ни у кого нету!
— Покажи! — кинулись к нему мальчишки. — У-у-у!.. А у меня не хуже! В полосочку!.. А у меня с золотым колпачком!
На первый взгляд, ручка была ничем не примечательна. Из золотой пластмассы, с широким алюминиевым пояском. Только чуть но толще обычной. Но Костик возмутился:
— Сравнил тоже!.. Она же ереванская! Четырехцветная! Вот эту зеленую палочку сдвинешь — зеленым пишет. Вот эту — синим, эту черным. А вот самая главная — красным!
— Чего ты нам палочки показываешь?! Ты пописать дай! Может, ока и не работает совсем!
— Не ра-бо-та-ет?!.. А ну идем!
За трансформаторной будкой они положили на стопку кирпичей тетрадку и стали пробовать. Сначала — буквы. Потом рисовать начали. Здорово получается. Костик нарисовал синий дом с красной трубой и черным дымом. Стал зеленые деревья рисовать. И вдруг — раз! Кто-то выхватил чудесную авторучку.
Костик вскочил. А она уже в руках большого мальчишки с белым чубом, выбившимся из-под морской фуражки-мичманки.
— Отдай! Мне тетя из Еревана прислала! — кинулся Косим. Но мальчишка в мичманке щелкнул его по
