был услышан. Не могу сказать, что кайзером или кабинетом, но некоторыми ведомствами, в обязанности которых, в частности, входило учитывать все и планировать на много лет вперед, — безусловно.
Отцы и дети
Русь Прикарпатская, в давние времена именуемая Червонной, оторванная поляками от основных русских земель еще в 14 веке, более шестисот лет считалась отрезанным ломтем, никакого отношения к Малой Руси и ее проблемам не имеющим.
Ни казаков, ни сознающего свой долг духовенства, ни сколько-то влиятельных городских слоев, ни собственной шляхты. Народ, именовавший себя, как и в старину, «русьским» и говоривший на языке, похожем на язык «Слова о полку Игореве», был низведен на положение бесправных рабов, забитых и униженных до такой степени, что даже сколько-то серьезных бунтов за полтысячи лет не наблюдалось. Нищета, невежество, унижение и безнадега. И так — из года в год, из века в век. Кое-что изменилось лишь после 1772 года, когда по итогам первого раздела Польши «Галиция и Лодомирия» оказались в составе Австрии. Не то, чтобы австрийцы были столь уж гуманны, но они, по крайней мере, начали наводить хоть какой-то порядок в духе Века Просвещения, отменяя совсем уж дремучие пережитки. Помещик перестал быть хозяином жизни и смерти своих хлопов, определены самые элементарные права крестьян, превратившихся из рабов в нормальных крепостных. Ряд послаблений получила униатская церковь, низведенная католиками (поскольку здесь, в отличие от Правобережья, она не играла политической роли) на положение золушки, кое-что сделано даже для обучения «русьского» народа. В общем, конечно, сущие пустяки, но местное население, впервые хоть кем-то и хоть как-то защищаемое от беспредела панов, ответило Вене бесконечной признательностью. В 1809-м, когда галицкие поляки подняли против Австрии восстание в поддержку Наполеона, «русьский» народ однозначно встал на сторону «цесаря», чем только мог помогая австрийским войскам. «Быдло» не только с огромным удовольствием ловило, избивало и сдавало властям «взбунтовавшихся панов», не неся за это наказания, наоборот, получая награды от законного императора, но, если приходилось, и шло за «цесаря Франтишка» на смерть. Такая лояльность по правилам Австрии, умевшей балансировать на противоречиях подвластных этносов, заслуживала поощрения. После разгрома Наполеона последовала очередная, на сей раз продуманная волна льгот и поблажек. Барщину уменьшили вдвое, с шести до трех дней в неделю, что еще больше подняло популярность властей, а в Перемышле было открыто специальное учебное заведение для подготовки учителей и священников, причем обязательными языками обучения были немецкий и «русьский», но не польский.
В итоге впервые за много столетий у народа, темного и забитого, появилось нечто вроде собственной интеллигенции и хоть какая-то социальная перспектива. Так что, когда весной 1846 года поляки Галиции затеяли очередное восстание, ситуация 1809-го повторилась в полном объеме. Даже еще пикантнее, поскольку паны, нуждаясь в добровольцах, задолго до мятежа вели разъяснительную работу, убеждая хлопов в том, что в возрожденной Речи Посполитой им будет не просто хорошо, а вообще замечательно. И земля, и воля, и все прочие радости жизни. Крестьяне слушали и кивали. А когда сигнал к восстанию был дан, взявшись за оружие, вместо борьбы за Великую Польшу, принялись истреблять самих же поляков. Причем с изысками, описывать которые я не хочу, как не хотел смаковать эксцессы Колиивщины (скажу лишь, что добрых панов, в отличие от злых, пилили быстро, сразу надвое, еще и сочувственно подбадривая). Вновь действуя по стихийно выработанной 37 лет назад формуле отрицания отрицания, «если паны против Цесаря, то мы за». На поляков «Галицийская резня» произвела столь сильное впечатление, что спустя два года, когда революции на диво одновременно охватили всю Европу, задев даже дрессированную «прусскую» Польшу, в Австрии они сидели тихо как мышки.
Вена, разумеется, вновь не осталась в долгу. Конечно, кого-то из активистов «жакерии» 1846-го наказали, кто-то даже пошел на каторгу, но многих и наградили «за верность». А главное, не ограничиваясь медалями, в кулуарах решили, что «русьская» община уже дозрела до определенного статуса, благо и какая-никакая интеллигенция уже имеется. Так что в том самом громокипящем 1848-м была создана «Главная Руськая Рада» (почему-то именуемая мифологами «украинской»), наделенная правом формулировать требования лояльного Австрии русского населения края. Собравшийся тогда же «Собор Руських Ученых» (в том смысле, что всех образованных людей, которых среди русинов было, увы, немного) сформулировал и первые тезисы. Во-первых, уравнять русинов в правах с поляками, во-вторых, отделить Восточную («русьскую») Галицию от Западной, в-третьих, принять программу развития местного языка. «Украинского», говорят мифологи, видимо, не читавшие текстов Собора, где указано на «необходимость установления единообразной грамматики и единообразного правописания для всего руського народа в Австрии и России». При этом, что такое «русьский народ», делегатам Собора было не совсем понятно. Именно это стало главной темой на ближайшие годы, и только в 1865-м духовный лидер русинов Яков Головацкий подвел черту. Еще в 1849-м мечтавший о создании отдельной «русьской» письменности, он в 1865 году опубликовал в газете «Слово» статью, объясняющую, что русины — часть единого народа, обитающего от Карпат до Камчатки, и никакой «особой» письменности им не нужно.
Ни о какой «политике» речи не было. И сам Головацкий, и поддержавшая его элита нарождающейся русинской интеллигенции (в значительной части, кстати, униатского духовенства), оставаясь лояльными подданными Габсбургов и верной паствой Ватикана, стремились решать только культурные вопросы. Однако следует признать: естественный ход рассуждений неумолимо вел их к вполне определенным выводам, что, в свою очередь, приводило в ужас польскую общину. В Вену потоком хлынули жалобные петиции о «москвофильстве», «объединительстве» и прочих смертных грехах. Поляки, ранее весьма ершистые, теперь рассыпалась в заявлениях о полной лояльности и готовности «вечно наслаждаться покоем под благословенным скипетром Цесаря», что, естественно, было встречено в Шенбрунне с полным сочувствием. Австрийские власти были вполне удовлетворены «антипольским противовесом» в лице русинов, но вовсе не собирались поощрять развитие на своей территории симпатий к потенциальному противнику, еще и претендующему на роль объединителя всего славянского мира. Так что консенсус был достигнут, и Австрия сделала ряд шагов, направленных на усиление польского влияния в обеих Галициях, отказавшись от идеи раздела. Однако Вена на то и была Веной, чтобы не действовать грубой силой. Ставка была сделана на раскол русинского национального движения изнутри, тем паче, что определенные предпосылки существовали.
Примерно к 1865 году, когда старшее поколение русинских лидеров окончательно определилось с идентификацией, подросла и молодая смена. Как правило, уже не столь элитарные, в основном, разночинского происхождения, ее представители, ставя во главу угла просвещение народа (общая в те времена тенденция), вполне справедливо указывали, что народ лучше поймет их, если просвещать его не на элитарном, книжно-русском языке, а на том языке, на котором он говорит в повседневной жизни. Сохраняя немецкие, польские и венгерские заимствования. То есть, не то, что не на языке Пушкина, но даже и не на мове Шевченко. В принципе, расхождения были не очень существенны, обычная проблема «отцов», по традиции именовавшихся «москвофилами», и «детей», назвавших себя «народовцами», основанная на желании первых остаться у руля, а вторых к этому рулю прорваться. Так что все могло бы решиться пристойно, если бы именно на эти расхождения не сделали ставку правительство и поляки, начавшие постепенно и очень тактично приручать молодых, неискушенных в политике «народовцев».
Речь, упаси Боже, не шла о какой бы то ни было полонизации. На сей раз процесс курировали мудрые австрийские бюрократы, знающие толк в политике
