ВАКа дали ему знать, что опять пора – он уже закончил новую разработку. И с ней вышел на защиту.
– И что?
Гость рассмеялся.
– Что такое 'не везет' и как с ним бороться. Это был семьдесят третий год.
Началась Война Судного Дня!
– Вот черт! – восхищенно сказал Сергеев.
– Но на этот раз он уперся. Он был возмущен. Не тем, что его прокатили, – он же всегда был инвалид пятой группы, к антисемитизму он привык, как ленинградцы к плохой погоде. Но его здорово разозлила эта фатальность. Он написал в ЦК. К тому же он знал, что эти суки не могли без него обойтись, он им ракеты делал. За него вступились высокие военные. Он стал доктором наук – но время! Время-то не вернешь! И к тому же, чего ему все это стоило! Юный Гриша тогда пристально наблюдал за отцом. Он уже тогда восхищался его выдержкой! И потом, Бравик знает историю своей семьи. Израиль Борисович закончил школу в пятнадцать лет, экстерном и с золотой медалью. Дед Бравика к тому времени умер в новосибирской внутренней тюрьме от голода и туберкулеза. Бабушка была тяжело больна. Израиль Борисович поступил в автодорожный институт, блестяще учился и подрабатывал где мог. Время было тяжелое – шла война. В двадцать четыре года он стал начальником цеха в Омске. В двадцать четыре года! Поставил на ноги младшего брата, поступил в аспирантуру в Москве. Ну как, племя младое, незнакомое – вам слабо?
– Слабо, – согласился Сергеев.
– То-то… Израиль Борисович – никудышный педагог. Он вообще мало воспитывал Бравика, он всегда был на работе. Но юный Бравик все видел и все правильно понимал. Конечно, вы можете сказать, что это все – этакая околофрейдистская бодяга. Но ведь он и в доктора-то пошел потому, что отец вовремя что-то сказанул о трепачах и верхоглядах и о профессии для настоящего мужчины. Так что тихий Израиль Борисович всегда был в авторитете у вашего друга. Бравик знал, что должен сравняться с отцом. И достижение этого равенства для него долго было главным. Может быть, поэтому его отношение к больным, особенно в молодости, было несколько… суховатым.
– Нормальное у него было отношение, – сказал Сергеев. – Он много работал. И тогда, и сейчас.
– Э-э… Конечно! Бессердечный Бравик лучше слезливого неумехи – это бесспорно.
Но малая толика лирики ему бы не повредила.
Сергеев достал из пачки еще одну сигарету.
– Помните Папу Шехберга? – спросил гость. – Шехберг отдавал должное Бравику. Его рукам и голове. Но как Шехберг однажды сказал? 'Цены бы Грише не было в автосервисе'. Помните?
– Помню.
Да, Папа относился к Бравику странновато. Бравика это задевало. Сам он Шехберга очень уважал.
– Можно сигарету? – спросил гость.
Сергеев протянул ему пачку. У него уже саднило в горле, но подобный разговор был бы немыслим без курева.
– Коньячку, – напомнил гость.
Сергеев послушно отхлебнул. Мерзнуть он перестал.
– Ваш Бравик… – гость элегантно затянулся. – Ваш Бравик вовсе не чурбан. Он нередко думал – что-то не в порядке в его Датском королевстве. И всякий раз, когда он совершал ошибки, он ехал к Пряжникову. На Остоженку или в Перхушково.
Они играли в шахматы. Сегодня… – Гость посмотрел на часы. – Собственно, уже вчера – Бравику пришло в голову, что за ошибки ему придется расплатиться смертью Пряжникова. За все свои ошибки. За прошлые и за будущие. И ему стало страшно.
– Да бросьте! – раздраженно сказал Сергеев. – Вы слишком мудрите!
– Не верите? Зря. Непохоже на Бравика, да? Некоторые оголтелые прагматики иной раз нарезают такие идеалистические виражи! Только диву даешься! И потом – баланс. Бравик не зря ездил к Пряжникову.
– Да мы все к нему ездили, – буркнул Сергеев.
– Верно. И каждый – за своим. Баланс… В своей повседневной практике Бравик отличался от Пряжникова. Семен Петрович ведь добряк каких мало. Как он всегда обласкивал бессемейных старух, не спешил их выписывать, игнорировал лишние койко-дни… А Бравик полагал, не без оснований, что его бесстрастность в этой жизни уравновешивается сердечностью Пряжникова. А теперь Пряжников погибает, и нарушился баланс. Вот Бравик и расплакался.
– Как-то все это чересчур… психологично.
– Ну, знаете, – холодно сказал гость. – Вы же не мальчишка, не стоит отказывать себе в умственной деятельности.
Сергеев бросил вниз окурок и заглянул в палату. Сенька дышал. Сергееву показалось, что настольная лампа светит слишком ярко. Как будто это могло мешать Сеньке. Он поставил ее на пол, за кресло.
Гость стоял на балконе, упираясь локтями в поручень, и смотрел в темноту.
– Что-то забыли? – спросил он.
– Я обещал Никону, что позвоню.
– Не надо, – посоветовал гость. – Он спит. Выпил водки и спит. Позвоните утром.
А еще лучше – поезжайте к нему домой утром.
– Да, пожалуй…
– Поезжайте, поезжайте. Утром вы здесь будете не нужны.
– Ну, а что Никон? – спросил Сергеев.
– В смысле?
– Что вы думаете о Никоне?
– Геннадий Валерьевич, это вы думаете о Никоне. А я о Никоне знаю.
Гость побарабанил пальцами по поручню, развернулся, посмотрел сквозь оконное стекло в палату, потом посмотрел на часы.
– У вас слишком отточенные формулировки. Слишком верные для нормального разговора.
– А разве у нас с вами нормальный разговор? Ничего себе – 'нормальный'! Это же бред, мистика, черт знает что…
Гость оперся спиной о поручень и сунул руки в карманы халата.
– Ну, слава богу. Хоть с этим вы согласны. Но все-таки – кто вы такой? Вы все знаете. Все-то вы знаете…
– А я-то уж обрадовался, что вы перестали 'почемукать'. Я – символ, понимаете? Я обстоятельство, даже, если хотите, формальность. Я всегда сообразен тому, с кем приходится иметь дело. И мое нынешнее обличье, мои манеры – все это соответствует вашему психическому статусу. Кто я?.. Вот будь другой на вашем месте, я вполне мог бы ответить – 'Я смерть'. Просто и со вкусом. Но вы-то понимаете, что никакая я не смерть. И вообще, то, что все вы называете 'жизнью', и то, что вы называете 'смертью', это, если взглянуть со стороны, немного не то, что вам кажется. Вот, в доступных вам образах, – это такие равнозначащие составляющие одного процесса.
– Откуда это – 'со стороны'? – живо спросил Сергеев.
Гость пропустил вопрос мимо ушей и с сожалением сказал:
– Эх, будь у вас философское образование – я бы с вами по-другому поговорил.
Итак – Никон? Тут все понятно! Мышечный тип. Нет, нет! – Гость вскинул ладони. – Все его достоинства при нем! Чудесный колоритный мужик, очень непрост по-своему.
Громила… Слуга царю, отец солдатам… Это вы все рефлексируете с вашим Бравиком. А Владимир Астафьевич не рефлексирует. Он из тех, что сначала стреляют, а потом задают вопросы.
– Не преувеличивайте, – устало возразил Сергеев. – Никакой он вам не 'колоритный мужик', не надо так фамильярно. Он достойный и умный человек.
– Извините. Я отозвался о нем развязно. Извините. Я только хотел сказать, что в числе реакций Никона есть одобрение, равнодушие и активное – до рукоприкладства! – неприятие. А полутонов Никон не знает. Спросите его – что он думает о происходящем? Он, наверное, не ответит. Ничего он такого не думает. Света – дрянь и предательница. У Сеньки дела – говно. Чего тут думать? Надо лечить сколько можно и сидеть ночами. Остальное от лукавого. И он сидит, помогает лечить, кроет матом Свету. И ничего особенного не думает. А если бы стал думать, так надумал бы, чего доброго, что Сеньку должно вытащить одно его,
