коллег людей своего склада. Это меня как-то укрепляет. Значит, есть поколение наставников и будет создана генерация рукастых и зубастых. Вот, пожалуй, и все. Счастливого вам пути. Назарову кланяйтесь. И Амосову от меня передайте теплый привет. И Григоряну.
Чернов отдал проводнику билет.
Бравик коротко простился с Черновым, пожал ему руку и поднялся в тамбур.
Поезд проходил через стрелки, вагон сильно качало.
Бравик положил портфель на верхнюю полку. В купе все спали.
Бравику опять достался проходящий поезд.
Бравик стоял в тамбуре. От дыхания изо рта валил пар, на стеклах нарос толстый слой инея, но Бравику не было холодно – он не снял ни пальто, ни пыжиковую шапку. Бравик стянул с руки вязаную перчатку и протаял пальцем на стекле маленький овал. В овале мелькали фонари, депо, темные составы и шлагбаумы.
'И все-то ты помнишь… Да ни черта ты не помнишь! Вождь, мать твою… Душить таких в колыбели…' Бравик продолжал оттаивать окошечко в инее.
Если бы он курил, то сейчас бы закурил сигарету или папиросу.
Попов, сволочь, тогда от него открестился мгновенно. У Попова были свои дрязги с городским руководством, и он, не сомневаясь ни минуты, нашел крайнего.
– Это недопустимо, это черт знает что, – деланно гневно сказал Попов. – Я тебя отчисляю. Я отчисляю тебя из ординатуры! Возмутительно…
Да, выглядел тогда Бравик кисло. И губы дрожали, и руки потели… А как отцу сказать? О боже, позор какой… Больной Ларин… – больной Ларин ему потом год снился. Сам угробил. Своими собственными руками. В первый раз. 'У каждого хирурга есть свое собственное кладбище'. Ну, ясно, но это все-таки профессиональный фольклор. А когда больной погибает – какие уж тут шуточки…
Это был бравиковский настоящий первый раз. Черт, как же тяжело ему тогда было!
Заведующий, Папа Шехберг, увидел, что Бравик сейчас пошло разревется, крепко взял Бравика за плечо и втолкнул в свой кабинет. В кабинете Шехберг несколько секунд стоял напротив Бравика, глядел ему в лицо, потом шагнул за свой стол и стал перебирать бумаги.
– Это никуда не годится, – сердито сказал Шехберг и пролистал какую-то папку. – Оставляют меня на лето с двумя ординаторами и дежурантом… Потом удивляются. А ну-ка, подбери сопли!!! Я кому сказал – подбери сопли! Это все твоя отстраненность. Твое высокомерие. Ну что ты раскис? Тебя не отчислят. Понял?
Все. Иди! Работай. Иди, Гриша'.
Шехберг строго хлопнул ладонью по столу и вышел из кабинета. Бравик безжизненно поплелся вслед за Шехбергом, вышел в коридор. Он искал по карманам сигареты и думал, как сказать отцу.
Шехберг неторопливо, косолапо прошел по коридору, не постучавшись, открыл дверь профессорского кабинета и плотно ее за собой притворил.
Что он там сказал Попову – одному богу известно. Но история та прекратилась, выдохлась сама по себе, уже через два дня Попов как ни в чем ни бывало выслушивал бравиковские доклады на утренних конференциях.
Это 'подбери сопли' Бравик запомнил навсегда. И Шехберга помнил всегда… Больше двадцати лет прошло… С почитанием, с любовью помнил Шехберга… Всегда.
'А конференция была хорошая, – подумал Бравик. – Назаров будет доволен. Хорошая конференция'.
Саша Берг, февраль 84-го
'НА ЛИЦО УЖАСНЫЕ, ДОБРЫЕ ВНУТРИ'
Саша, пробираясь через людный вестибюль, шел в гардероб. Он очень спешил – вчера вечером позвонил Таиров из Крылатского и сказал, что в магазине 'Спорт', на Щербаковке, сегодня выбросят 'Атомики'. Какая будет ростовка, Таиров не знал, но хватать надо любую ростовку, а потом, если не подойдет, можно поменять на толкучке, возле ДК ЗИЛа. 'Атомики', разумеется, будут недешевы, триста двадцать рублей, астрономические деньги, шесть стипендий – ну так это же 'Атомики'. Это, конечно, еще не легендарные 'Россиньоли', и не дважды, трижды легендарные 'Кейту' (сказать по правде, Саша знал только одного обладателя 'Кей-ту' – это была марка для небожителей, для выездных). Но 'Атомики' – это уже ЛЫЖИ. Это явление иного порядка, нежели убогие 'Полспорт'. 'Атомик' – это уровень.
Саша, разумеется, тоже был не пальцем деланный, у него с прошлого года имелись пестренькие, бело- сиреневые, 'Фишеры'. Тоже неплохо, тоже уровень. И ботинки у Саши были нормальные. Не позорные какие-нибудь 'ка-лэ-эсы', а красно-белые 'Альпины' прошлогодней модели. Однако до чего же ему, черт побери, хотелось иметь 'Атомики'! Еще осенью он прикупил синий австрийский комбез-эластик и очки 'Карера' купил, выложил восемьдесят рублей, две стипендии. Вот теперь бы еще 'Атомики' – и он будет выглядеть как человек.
Саша со стройотряда отложил две сотни (сезон был удачный, 'урожайный', Саша купил тогда 'вертушку', съездил в сентябре в Гурзуф с Наташкой и еще отложил две сотни), а сто двадцать ему дал Сенька.
– Саня! – крикнули с лестницы. – Саня, подожди!
Саша обернулся и увидел Вацлава Романовского, высокого, рыхлого парня из параллельной группы.
Они познакомились и подружились на картошке, этой осенью. Вацлав был классным парнем, знал массу анекдотов и обладал приятным умением обживаться где угодно.
Их курс поселили в корпусах пионерлагеря. Между облетающими березами белели алебастровые горнисты. Посреди спортивной площадки подергивалась зябью темная лужа. В пыльной столовой пахло сгоревшим маргарином.
Саша при расселении замешкался, и ему не хватило свободной кровати в пыльном дортуаре, где на стенах висели приколотые канцелярскими кнопками альбомные листы с детскими рисунками гуашью и цветными карандашами. Саша стоял в проходе между кроватями, когда его хлопнули по плечу и густой голос с хрипотцой сказал:
– Пошли со мной, старик. Там отдельное купе имеется.
Так Саша поселился в маленькой комнатке для пионервожатых. (Вацлав не спешил вваливаться в корпус вместе со всеми, он приметил запертую дверь и открыл ее гвоздем.) Получилось прекрасно. Ни тебе толкотни после работы в поле, ни тебе чужих мокрых штурмовок и грязных резиновых сапог, а главное – почти не слышны были жуткие песни под гитару: 'Па! дароге ра-за-чараваний…', 'Вот! новый пАвА-рот! и! мАтор рИвет!..' И всякая подобная чепуха. Саша был человеком вполне компанейским, но совершенно не переносил хорового пения. Пения этого, мудацкого, не любил потому, что был каэспэшным человеком, бывал на слетах и знал цену пению настоящему – оно-то, настоящее, могло быть только на стихи Левитанского, Сухарева, Самойлова, et cetera. Саша был молод, ему еще скучен был таежнодорожный, интеллигентно- бородатый подгитарный эпос. Саше еще не резало слух то, как Визбор путается в падежах. Его пока еще не смешил Кукин, у которого во всех песнях был один и тот же герой – ироничный, средних лет столичный житель, потерявший друга, брошенный женой, разочаровавшийся в человечестве (нужное подчеркнуть) и философствующий по этому поводу в тамбуре вагона, в салоне самолета, у геологического костра (нужное подчеркнуть). И жалистные 'дамские штучки' Вероники Долиной ему пока казались занятными. И бесчисленных старших и младших научных сотрудников, завсегдатаев каэспэшных слетов и нешуточных романтиков, Саша пока еще слушал с энтузиазмом.
А жеребятины, всякого сексуально-озабоченного рыготания он не выносил. От сальных студенческих пересуд его мутило по причине интеллигентного воспитания и уже сложившейся привычки к негромким, насмешливым разговорам Сенькиных друзей.
