Привычки к той выдержанной тональности веселых и умных бесед, что была в обычае на Сенькиной даче.
Саша последние два года все больше и больше времени проводил в Сенькиной компании, там ему было хорошо и интересно. А сокурсники, в институтских стенах вполне приемлемые, на пленэре Сашу очень раздражали. Переместившись из Москвы на картофельные поля под Рязанью, сокурсники быстро становились разухабистыми, шумными и совсем не уважали права соседа на privacy. В дортуаре густо пахло несвежими носками и окурками, постоянно верещал транзисторный приемник, а засыпали там только под утро. И выпивали сокурсники тоже слишком шумно.
– Взвились, блин, кострами синие ночи, – сказал про однокурсников Вацлав.
Он оказался прекрасным соседом – чистоплотным и неназойливым. Они раздобыли занавеску на окно и каждый день по очереди мыли пол. Преподаватели на их комнатку не покушались, преподавателей поселили в директорском коттедже. Через день Вацлав украл у водителей электроплитку, а Саша подтибрил в столовой две тарелки и два граненых стакана. Эмалированные кружки у них имелись свои, был также запас индийского чая, три блока сигарет 'Родопи', четыре книги и двухлитровая банка меда. Так сложился скудный, но достаточный 'картошечный' быт.
По вечерам Саша с Вацлавом заваривали на плитке крепкий чай, разливали по граненым стаканам вермут 'Вишневый' или портвейн 'Агдам'. Закусывали яблоками.
Яблок было полно, сразу за забором лагеря начинался колхозный сад. Выпив, Вацлав рассказывал два- три анекдота, потом ложился с книжкой и вскоре засыпал. Саша приоткрывал окно, шел чистить зубы и мыть ноги, стелил постель, говорил Наташкиной фотографии 'спокойной ночи' и ложился.
Они с Вацлавом разговаривали немного, хотя Вацлав был шутник. Сосед оказался деликатен, он хорошо чувствовал, когда Саше хочется тишины. Он вообще был чертовски необременителен – жил с Сашей в одной комнате, но был совершенно незаметен, не мешал. Это чудесное качество не мешать Саша в людях очень ценил.
Вацлав в душу не лез, лишнего не болтал, на Наташкину фотографию один раз покосился и заметил: 'Красивый какой заяц…' И так он это хорошо сказал, подоброму, как бы слегка завистливо, что Саша только благодарно улыбнулся в ответ. (Саша уже за три дня отчаянно соскучился по Наташке.) Еще оказалось, что Вацлав отлично рисует. Однажды вечером он простым карандашом на внутреннем развороте обложки Сашиной книги 'Трудно быть богом' за считанные минуты набросал портрет – Саша, небритый, в свитере с высоким воротом, с сигаретой в углу рта. Получилось очень похоже и очень здорово. Саша ничего не понимал в изобразительном искусстве, но рисунок вышел точный, уверенный, как будто рисовал профессиональный художник.
И на танцах в Доме культуры Вацек тоже… хорошо себя проявил. Не скис.
Студенты от нечего делать пришли в субботу на танцы. Как будто забыли, дурачки, что отметелить городских – это для местной молодежи все равно что сходить в планетарий. Приятно, культурно, и нечасто случается. Студентов начали задирать сразу, дали по морде одному, другому… Все это могло закончиться скотским избиением, тем более что местная молодежь поголовно была на бровях, а студенты трусливо жались к стенам. Вацлав с Сашей пришли в Дом культуры последними, они хотели успеть до закрытия магазина – и успели, купили 'Агдама', ирисок и две банки бычков в томате. Когда они вошли в фойе с дощатым полом, двумя лубочными, условными пейзажами средней полосы и портретами членов Политбюро на стенах, к ним подскочил вертлявый рыженький шкет. Таких всегда пускают вперед. А за шкетом уже громоздилась пара трактористов или там механизаторов. В общем, людей грубых и невоспитанных.
– Слышь, студент, покурить дай, – сказал шкет.
Механизаторы, ухмыляясь, подошли. Они собирались всласть покуражиться.
Вацлав повел себя энергично и просто.
– Саша, прими-ка на минутку, – попросил он и отдал Саше сетку с покупками. – Сейчас будет вам 'покурить', труженики полей, мать вашу.
Вацлав цепко схватил шкета за оттопыренное ухо и рывком оттащил в сторону. Шкет завизжал от боли. Вацлав быстро шагнул к одному из трактористов, схватил за лацканы пиджака и, откачнувшись назад, ударил лбом в курносую рязанскую ряшку.
Саша услышал отвратительный хрустящий звук. Тракторист задохнулся от боли, схватился руками за лицо и, мыча, осел на пол. А Вацлав, ничего не говоря, не угрожая, не пугая, не ругаясь, ловко саданул следующему селянину по яйцам. Тот сипло ахнул, согнулся, и Вацек, с подходом, как по футбольному мячу, дал подъемом стопы ему по роже. И не то чтобы он очень сильно или умело бил – но он действовал так спокойно, не раздумывая, с такой деловитой жестокостью, что сельская молодежь опешила.
Саша тоже начал соображать и навесил кому-то слева. (У него был хороший левый боковой, он, еще школьником, четыре года занимался боксом, и с Сенькой они на даче часто били 'по лапам'; и еще брезентовый мешок с песком висел в углу участка, на толстой ветке тополя; Саша утром, размявшись, врубал по мешку.) Правда, Саше тут же прислали сзади, так прислали, что загудело в ушах, и перед глазами поплыли оранжевые концентрические круги. Но он вскоре поднялся и успел провести два прямых.
Но главное – студенты, увидев, как Вацлав бестрепетно бьет пейзан, осмелели. И кто-то уже негодующе произнес: 'Как смел ты, быдло навозное, ударить по лицу студента столичного вуза?!' И кто-то уже, азартно хакая, сучил кулаками и валил на пол возомнившего колхозника, и визжали уже местные красавицы, и тонко звенело разбитое зеркало…
В общем, трусливое непротивление прекратилось, получилась нормальная и даже не очень ожесточенная драка. Получилось так, что селян вовремя остановили, не дали им озвереть от безнаказанности. И никого не изувечили, никого в пьяной злобе не посадили на перо, и в конце концов приехал на тарахтящем 'Урале' низкорослый седоусый участковый, и все обошлось… Но порядок – порядок навел именно Вацлав!
Он навел порядок, когда собственным примером остановил трусливое непротивление, когда размозжил сопатку скверно воспитанному уроженцу рязанской области.
И, кстати, с 'механизаторами' теми они потом встретились на поле – шоферами были 'механизаторы', приезжали на 'КамАЗах' за картошкой, которую собирали студенты.
И ничего – узнав Сашу и Вацлава, добродушно заулыбались, поздоровались, как с добрыми знакомыми. Хоть у одного синел бланш на пол-лица, а у второго нос был чуть набок. И еще раз встретили тех селян возле магазина, поздоровались уже за руку, и пили с ними 'Агдам' на школьном крыльце, курили 'Беломор'… Хождение, так сказать, в народ.
Короче говоря, этот увалень оказался славным парнем, и Саша еще тогда, на картошке, подумал, что надо присмотреться к Вацлаву получше, а может быть, даже пригласить его к Сеньке на дачу, в Перхушково. На Сенькиной даче уже не первый год собиралась хорошая компания – молодые врачи Володя Никоненко, Гриша Браверман и Вова Гаривас. Приезжал Миша Дорохов, начинающий писатель, биохимик из Института генетики и селекции промышленных микроорганизмов на Варшавке. Еще захаживали Артем Белов с филфака и Борис Полетаев – то ли журналист, то ли литературовед. На Сенькиной даче привечали умных и ярких людей, а Вацлав, судя по всему, именно таким и был.
– Здорово, Сань! – радостно сказал Вацлав, протягивая руку. – На третью пару останешься?
– Не, – сказал Саша и пожал большую, мягкую ладонь. – Мне ехать надо. Срочно.
– Случилось что-то? – участливо спросил Вацлав.
Ему до всего было дело. Симпатичный он был человек, этот Вацлав. Говорят, что поляк по отцу. Немного, правда, суетливый. Но искренний такой, доброжелательный.
Хороший парень.
– Да, там… Короче, купить надо кое-что, – торопливо сказал Саша. И объяснил (не хотелось быть невежливым с Вацлавом): – Лыжи хорошие в одном месте сегодня продают. В Союзе такие редко бывают. Слушай, у тебя нет случайно трехсот рублей?
Мне недели на две.
Он подумал, что можно было бы купить еще одну пару, для Шуплецова – тот с радостью взял бы 'Атомики'. Шуплецов на прошлой неделе жаловался Саше, что сточил канты на своих 'Фишерах' до ноля.
– У меня и пяти рублей нет, – беспечно сказал Вацлав. – Безденежный я человек, Саня. Вот слушай.
