слезящиеся глаза.
Нежный хвойный аромат сопровождал Сахарова еще несколько дней, не помогали ни шампунь 'Осень', ни одеколон 'Олимпийский'. У товарищей по группе было постоянное ощущение того, что неподалеку моют туалет.
Эта забавная история обсуждалась в институте не один месяц. Но уже через две недели после возвращения на Родину невозмутимый Сахаров организовал торжественное собрание 'Быть достойными памяти героических отцов', оформил стенд на военной кафедре, и акции туристо совьетико вновь поползли вверх в институте и райкоме. Так что у Сереги Рейна были все основания подозревать, что 'военнопатриотический сектор' захочет в Рильские горы.
– Ты не тушуйся, Берг, – сказал Рейн. – Я до горкома дойду в случае чего. Завтра в три заседание комитета. Ты будь обязательно. Это значит – этим сукам сюрприз будет. А там и поговорим, на заседании. На горнолыжный курорт должен, по идее, ехать горнолыжник. Тем более что ты Универсиаду выиграл. Баскетболисты-то наши на Универсиаде обосрались. А их, дармоедов, и в Гурзуф посылали, и обеды им бесплатные, и зачетные недели им переносят… Все понял? Завтра в три.
На следующий день, в три часа пополудни, Саша нервно переминался возле двери с табличкой 'КОМИТЕТ ВЛКСМ'. Из-за обитой красным кожзаменителем двери глухо доносились невнятные голоса. Там, видно, шла дискуссия. Саша ходил взад-вперед по коридору и вспоминал свои прегрешения.
'На субботнике не был. Так я болел. И у меня справка была, что я болел. Рубан тогда говнить начал, а я ему справку показал, и он отстал. Политинформации не проводил давно. Но как-то ведь проводил – в сентябре, кажется, или в октябре.
Что еще? Галича пел, когда у Полежаевой в общаге собирались. Но там только свои были, группа. Свои-то свои, и вроде никто у нас не стучит, но Сенька мне потом выговорил – бренчи, говорит, поменьше. Откуда он узнал? А! Так ему Заяц, поди, рассказала! Ну да, точно, у него тогда с Зайцем какие-то амуры были, хотя ничем не кончились те амуры. Она динамка манерная, наш Заяц, с ней надо или никак, или решительно. А старый развел вокруг нее свою интеллигентную бодягу, книжки ей давал читать, на выставки с ней ходил, идиот… Так, что еще на меня есть? Да ни хрена, если разобраться, на меня нету! Чист я! И Универсиаду я выиграл. Неужели пошлют в мой Боровец какого-нибудь козла, который и лыж-то никогда в глаза не видел? А ведь пошлют, гады… Что им Универсиада? Что им мой 'ка-мэ-эс'? Ну и к черту их всех! Накоплю денег и в том году сам поеду через 'Спутник'. Или дядю Петю попрошу, он мне достанет путевку через Академию наук'.
Дверь открылась, в коридор выглянул Серега Рейн и сквозь зубы сказал:
– Заходи, быстро!
Саша облизнул пересохшие губы и вошел.
В просторном помещении комитета ВЛКСМ было душно. За длинным столом сидели комитетчики, несколько человек с любопытством посмотрели на Сашу. Глущенко, восседавший в конце стола, на секретарском месте, озабоченно хмурился и вертел в пальцах шариковую ручку. За спиной у Глущенко стоял на подставке большой гипсовый бюст Ленина. Ленин из-за головы Глущенко неприязненно смотрел на Сашу белыми гипсовыми глазами, словно говоря: 'Хрен тебе, а не Боровец! Ты плохой комсомолец, ты не проводил политинформации!' – А вот он и сам, кстати, здесь! – сказал Рейн. – Вот давайте его вопрос сейчас и рассмотрим. Отдельно взятый, так сказать, живой человек, наш товарищ… В его присутствии и выскажем все 'за' и 'против'. А чего заглазно-то? Если какие-то претензии к нему, если недостоин, так давайте при нем и решим.
– Не много берешь на себя? – негромко сказал Глущенко.
– Сколько положено беру, – спокойно ответил Рейн.
Как писал Дюма, 'их взгляды скрестились'.
– Какие будут мнения? – немного погодя спросил Глущенко.
Саша понял, что из-за него 'группировка Рейна' схлестнулась с 'группировкой Глущенко'. Видимо, вопрос о том, кто поедет по путевке горкома, вылился в вопрос соблюдения норм демократического централизма.
– Он, кажется, учится посредственно, – пробурчал некто в сереньком пиджаке, сидевший одесную от Глущенко.
– Извините, – твердо сказал Саша. – У меня даже четверок нет.
– Александр отличник, – подтвердил Рейн. – В этой сессии у него три пятерки и два 'автомата'.
– Активист СНО, – подал голос парень с пшеничными усиками, сидевший у двери. – В декабре сделал доклад на конференции. Работа по фарезам, отличные результаты.
Статью задепонировал в соавторстве с профессором Редькиным.
Саша благодарно покосился на парня. Его звали Сергей Еремин, и он был с пятого курса. Саша встречал его в спортзале, там кучка энтузиастов три раза в неделю занималась 'сэ-нэ', очень жесткой разновидностью дзюдо.
– Отличный спортсмен. Горнолыжник. Что немаловажно, – заметил Рейн.
'Связей, порочащих его, не имеет…' – подумал Саша.
– На Универсиаде защитил честь института, – веско произнес лысоватый крепыш из спортсектора, самбист, он тоже выступал на Универсиаде.
– Кандидат в мастера спорта, – застенчиво добавил Саша.
– Насчет международной обстановки в курсе? – спросили слева. – Какие газеты выписываешь?
– Выписываю 'Известия' и 'Комсомолку', – четко ответил Саша. – За международной обстановкой слежу. Провожу политинформации… периодически.
И подумал: 'Безработица в Антарктиде, сионисты – пидоры и гады, пролетариат Занзибара победит…' Комитетчики молчали, кто-то перебирал бумаги, кто-то разглядывал Сашу. Было тихо, только справа от Саши напряженно сопел Рейн.
И вдруг Саша понял, что ему дадут эту путевку. Кажется, дадут. Это невероятно, но ему могут дать путевку. Какие-то тут у комитетчиков сложились расклады, что Саше путевку дадут.
У него от волнения вспотели руки. Саша внезапно ощутил в себе странное чувство.
Странное, очень сильное и какое-то… детское. Он так чувствовал себя в десять лет, когда отец раздумывал – брать его с собой в Бакуриани или пока рано брать, пусть еще одну зиму поелозит на Ленгорах. И все было в этом чувстве – огромное нетерпение, противный страх, что неповторимый шанс будет упущен, и острое, страстное желание попасть в этот яркий, современный, далекий, заграничный Боровец…
Саша вдруг вспомнил привычный Терскол, и впервые вспомнил его с неприязнью.
Вспомнил осточертевшие хамские, небритые рожи 'подъемщиков', ободранные вагоны канатки, липкую клеенку на столах в кафе 'Горянка' и помойку посреди поселка, в которой рылись облезлые худые коровы. Да, конечно, Донгуз-Орун был прекрасен – прекрасен безотносительно к клейким макаронам в столовой 'Иткола', восхитителен, несмотря на тараканов и текущие краны в 'Чегете'… Да, разумеется, трасса от 'Приюта Одиннадцати' до 'Азау' была роскошной, и если пройти ее не останавливаясь (а мало у кого хватает дыхалки!) – чувствуешь себя человеком…
И, безусловно, разлитый в граненые стаканы грузинский коньяк – вечером, в номере, в компании хороших ребят, когда так славно поется 'Прощайте, красотки, прощай, небосвод! Подводная лодка уходит под лед…', и ноги гудят, и вкусно пахнет влажным вязаным свитером и дымом 'Явы', – этот коньяк ничуть не уступает какому-нибудь 'Курвуазье' или 'Камю'… Да, все так. Но помойка! Помойка посреди Терскола, будь она проклята!… И загаженный ржавой арматурой, баками, окурками и проволокой снег вокруг 'Мира'! И наглые морды 'местных', шашлычников и контролеров на 'Кругозоре'… И вечно холодные батареи в номере… 'Я другой такой страны не знаю…' А ведь где-то есть другая жизнь! Там современные подъемники без очередей, там уютные полутемные бары, там ступеньки на станциях канатки выложены толстой пористой резиной, там улыбаются спасатели и обслуга, там нужно только кататься и не думать ни о чем другом…
– Что за фамилия такая – Берг?.. – проворчал кто-то с глущенковского конца стола. – Иностранная какая-то фамилия… У тебя есть родственники за границей?
– Сменю! – хрипло сказал Саша и выдохнул. – Сменю фамилию!
Боже, как Саша собирался! Никогда и никуда он так не собирался! Ни прежде, ни после. Он же всегда как уезжал в горы? – 'только свистни'. Выдавалась свободная неделька – и уезжал. Упихивал в рюкзак пару
