пьющих, брюзжащих, добрых, злопамятных, обремененных большими семьями, удачливых и несерьезных – в живых людей. В мелочных и щедрых, осаждаемых кредиторами и не ладящих с тещами, запутавшихся в любовницах и добивающихся литфондовских дач – в людей…
Вова выкладывал уместные цитаты, как профессиональный картежник выкладывает на стол 'стрит' или 'каре'. Гаривас помнил, что сказала Гертруда Стайн молодому Хэму в ноябре двадцать четвертого года, как однажды пошутил на лекции в Филадельфии Марк Твен, о чем однажды заспорил Шервуд Андерсен со своим издателем. Вова о литераторах говорил этак по-домашнему, как о добрых, старых знакомых… 'Как хорошо сказал однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин…',
'Лермонтов Михал Юрьевич имел скверное обыкновение говорить лишнее, был злоязык и несдержан…' Саше все это нравилось. Он видел, что Вова не выпендривается, не щеголяет своей начитанностью. Саша понимал, что Гаривас просто уютно и привычно чувствует себя в пространстве книг.
В позапрошлую пятницу, у Сеньки, на Метростроевской, Мишка Дорохов читал свои стихи. Он, собственно, не читал, а мелодекламировал. Как Галич, пощипывая струны гитары. Мишка исполнил меланхолическое стихотворение, представлявшее собой невеселые размышления интеллигента о прожитом. И кончалось это стихотворение такими словами (Саша запомнил):
…А сегодня все просто -
Из окон бренчанье гитар,
Гастроном, перекресток,
Аптека, пустой тротуар…
– Далась вам эта аптека… – закуривая, пробормотал Гаривас, когда Мишка отложил гитару.
– Кому это 'вам', а, Гаривас? – подозрительно спросил Дорохов.
– Галичу, Блоку… Тебе вот еще, – Гаривас выпустил в потолок струю дыма и невинно улыбнулся Мишке. – Это, Миха, называется 'невольным эпигонством'.
Стесняться этого не надо, это получается непроизвольно и естественно. Как будто пукнул на людях. Чего там, все понимаем. Вот, скажем, Александр Аркадьевич следующим манером изобразил: 'Лишь неизменен календарь в приметах века… Ночная улица, фонарь, канал, аптека…' А у Блока, стало быть, так: 'Умрешь – опять начнешь сначала, и повторится все, как встарь. Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь…' А теперь еще ты. С третьей по счету аптекой. Не многовато ли получается аптек в русской поэзии, Миха?
Вот такой он был парень, этот Вова Гаривас.
Саша на инструктаже узнал, сколько денег ему поменяют. Меняли по сорок пять рублей, деньги, конечно, смехотворные. В переводе на болгарские деньги получалось что-то около сорока левов. Но Саша прикинул – если не шиковать, то на горячие бутерброды и вечерний бар ему хватит. Кроме того, очень толковый совет дал Гаривас.
– Фотоаппарат продай, – сказал Вова.
– Как это – 'продай'? – изумился Саша. – Кому это его, извини, 'продай'? В комиссионку, что ли, отнести? Что ж, можно. А есть на курорте комиссионки?
– Тундра ты, Саня, – деловито сказал Гаривас. – Твоих сорока левов тебе хватит на кока-колу и жевательную резинку 'Идеал'. Ну, на ракию, может быть, еще хватит. И на 'Плиску'. Мерзость, скажу я тебе, неописуемая. За 'Зенит' тебе дадут левов двести, если не больше. Наша оптика там ценится. Ты меня слушай. Я в Польше загнал 'Юпитер', и мы с Генкой жили как короли.
– Не знаю… – с сомнением сказал Саша. – Да и не умею я это… Как продам? Кому продам?
– Ох, тундра. Значит, так: шепнешь официанту в отеле или бармену, что есть хорошая советская оптика. В тот же день к тебе подойдут и все в лучшем виде купят. И дальше будешь, как это ты говоришь, 'чувствовать себя человеком'. Так все делают, чучело. Кто икру загоняет, кто фотоаппараты. Ты что думаешь, люди из Болгарии люстры и паласы везут – на сорок пять рублей?
Вообще, Саше эта идея понравилась, и он подумал, что на двести левов мог бы и вовсе не экономить. А без 'Зенита' он в Москве обойдется. У него где-то лежит в шкафу 'Смена 8М', ею тоже можно неплохо снимать.
Во вторник Саша заехал на Ленгоры.
Тренироваться он бросил в прошлом году, и Михалыч злился на него до сих пор.
Саша тогда, как мог, объяснил Михалычу, что на первенство Союза он не хочет.
Просто не хочет… И вообще больше не хочет рвать сердце, не хочет ездить на сборы, не хочет качаться и 'шкрябать' по три часа в день. Большой спорт его никогда не манил, а кататься в горах он будет всегда, всю жизнь. К тому же он будущий инженер. И об этом ему сейчас надо думать. А Михалыч… А что Михалыч?
Он видел только, что лучший его ученик задурил и отправил псу под хвост свой потенциал и свои перспективы.
Саша в прошлом году поговорил с Михалычем почтительно, но твердо. Попросил, чтобы Михалыч на него не обижался. Сказал, что всегда будет вспоминать Михалыча с благодарностью, но когда нет огня в душе, то и тренироваться незачем.
Он с тех пор частенько к своему тренеру заезжал, катался вечерами на Ленгорах, они с Михалычем пили чай в тренерской. Михалыч позлился на Сашу какое-то время, а потом принял его решение. Видно, рассудил мужик, что так тому и быть. И верно – если нет огня в душе, так не получится чемпиона даже из самого талантливого.
Михалыч-то понимал, деспот и брюзга, что одной техники и одних задатков мало.
Чтобы чемпионом стать, надо к этому прорываться. Страстно, яростно. Месяц за месяцем, год за годом. Надо этого хотеть. Раз парень решил уйти из спорта, если мыслит себя вне спорта, так и нечего его отговаривать. Пустое. Не боец, значит, нет огня в душе. А про профессию парень правильно думает. Он будущий инженер, и надо теперь все силы на это.
– Сергей Михалыч, я в Болгарию еду, – сказал Саша. – В Боровец. На две недели.
– Не бросил бы спорт, так поехал бы в Пампорово от Федерации, – сварливо сказал Михалыч, дуя на горячий чай. – На курорт, значит, едешь. Будешь, значит, там с чайниками по зеленым горкам елозить. Береги там себя, ножку не ушиби или ручку.
– Ладно вам, Сергей Михалыч, – примирительно сказал Саша. – Почему обязательно по зеленым? Там всяких полно.
– Будешь там глинтвейн сосать и в шезлонгах сидеть, – бурчал Михалыч. – Вот Шуплецов пашет, показывает результаты. В конце месяца поедет со сборной в Татры, в Ясну. А ты будешь с чайниками елозить.
– Ну ладно, Сергей Михалыч, хорош! – рассердился Саша. – Я к вам радостью поделиться заехал, между прочим!
– Заехал он ко мне… – Михалыч встал и мягко протопал коричневыми валенками по линолеумному полу тренерской. – Дам тебе записку к одному человеку. Тодор Благоев. Хороший парень, мы с ним с шестьдесят восьмого года знакомы, на чемпионате Европы выступали. Он в семьдесят пятом четвертое место занял на 'гиганте'. Переписываемся иногда. Тодор в 'Балкантуристе' работает, начальник представительства в Боровце. Придешь к нему, передашь от меня привет, никаких проблем у тебя там не будет.
– Спасибо, Сергей Михалыч, – поблагодарил Саша.
А сам подумал: 'Там не Терскол, там у меня и так никаких проблем не будет'.
Но когда через полчаса он шел по заснеженной, освещенной яркими фонарями улице Косыгина, то с теплотой подумал о Михалыче – хороший мужик, и тренер классный.
'…Да разве сердце позабудет того, кто хочет нам добра. Того, кто нас выводит в люди, кто нас выводит в 'мастера'…' 'Хороший мужик Михалыч, – думал Саша. – А тренироваться я вовремя бросил'.
За два дня до отлета Саша остался ночевать у Сеньки, на Метростроевской.
Дядя Петя попил с ними чаю, сказал:
– Сашуня, я завтра рано уйду, мы с тобой уже до отъезда не увидимся. Хорошо тебе отдохнуть, ты там поосторожней, пожалуйста, летай на своих лыжах.
