Встал, взъерошил Саше волосы, поставил в мойку чашку и добавил:
– У меня осталось после Пловдива. Был на симпозиуме в августе, трат никаких, работали плотно. А после заседаний – на всем готовом. Семен, отдай, не забудь – я положил тебе на стол. Там восемьдесят пять левов, не лишние будут.
Развлекайся, Сашуня, в ресторан сходи. Пластинки купи, там продается настоящий нью-орлеанский джаз – Армстронг, Элла Фицджеральд… Фирма 'Балкантон' выпускает хорошие пластинки. Я в Пловдиве купил Гендерсона и 'Порги и Бесс'. А как вернешься – мы с Семеном тебя ждем с отчетом о поездке. Семен, не забудь ему отдать левы, на столе у тебя лежат…
– Спасибо, дядь Петь, – растроганно сказал Саша.
– Спокойной ночи, пап, – сказал Сенька.
Дядя Петя кивнул и ушел в свой кабинет работать. Он всегда допоздна сидел.
– Дал папе вчера послушать 'Прокол Харум', – тихо сказал Сенька, когда дядя Петя вышел в коридор. – Слушал. Заинтересовался, представь…
Сенькин отец знал толк в джазе, а к музыке, которую крутили Сенька с Сашей, прислушивался с опасливым любопытством.
О 'Битлз', например, дядя Петя отзывался так: 'Нехитрая целлулоидная музычка для пятнадцатилетних… Во все времена такая музычка существовала. А что весь мир с ума сходил и сходит – так это немудрено. Эта музычка общеупотребима, как чуингам. Музыка настоящая, высокая, мастерская, она по определению не может быть массовой. И это вам, ребята, не сноб говорит, и не эстет. Это говорит поживший человек… А когда вам взрослые и умные люди рассказывают, как они любят этих 'Битлз', так вы особенно-то не верьте. Они не столько этих 'Битлз' любят, сколько свою молодость. 'Битлз' – это такая большая ностальгия…' Дядя Петя к друзьям сына относился с симпатией и интересом.
– Хорошие у тебя друзья, – с удовлетворением сказал он однажды сыну. – У них есть будущее… Они свою жизнь не просвистят. Твоя компания, Семен, напоминает мне одну отличную книгу. Роман Ирвина Шоу 'Молодые львы'. Очень мне хотелось бы, чтобы твоих ребят жизнь не пережевала, не перемолола…
Как-то раз Вова Гаривас принес дяде Пете пластинку одной диковинной группы, Саша прежде о ней не слышал. Группа называлась 'Джетро Талл', а пластинка – 'Пэшен плэй'. Музыка была сумбурная, неритмичная и непривычная. Вокалист группы много играл на флейте, и это звучало очень необычно. Дядя Петя внимательно прослушал пластинку, потом вышел на кухню, где Сенька, Саша, Гаривас и Гриша Браверман попивали коньячок (Гриша пил чай, он не прикасался к спиртному), и сказал:
– Ну, что я тебе скажу, Володя… Колтрейн и Майлс Дэвис – это высокое искусство. И Рэй Чарльз и Брубек – тоже высокое искусство. Но и эта музыка, черт побери, – высокое искусство! И знаешь, Володя, такая музыка могла появиться только потому, что до нее был джаз…
Гаривасу только и оставалось, что согласно развести руками. Дядя Петя, как всегда, зрил в корень. Дядя Петя был мудер.
Сенька с отцом дружил. Уважительно, немногословно дружил.
Когда дядя Петя ушел к себе в кабинет, Сенька спросил Сашу:
– А что за коллектив подобрался? Что за люди?
– Один к одному, – неприязненно сказал Саша. – Комсомольцы-добровольцы и передовики производства. Тоска… А мне до них дела нет. Я все равно на горе буду весь день.
Сенька покосился на Сашу и проворчал:
– Трепись там, пожалуйста, поменьше…
И включил телевизор 'Рекорд', стоявший на холодильнике.
По телику показывали 'Бриллиантовую руку'. Фильм начался недавно, на экране Андрей Миронов, подрыгивая женоподобными ножками, пел:
…Там живут несчастные
Люди-дикари.
На лицо ужасные,
Добрые внутри…
– Ну вот скажи мне – почему только всякое мудачье за границу пускают? – риторически спросил Саша.
– Пустой разговор, – отмахнулся Сенька. – Сам прекрасно знаешь, кого пускают.
Пускают проверенных. Морально устойчивых. Идеологически выдержанных. Беспощадных к врагам рейха. А нашего человека выпусти за границу – он начнет водку пьянствовать и безобразие нарушать. Нашего человека выпусти – так он сразу норовит трахнуть гражданку капстраны.
– Мудачье, – брюзжал Саша. – Один к одному. Лыж даже в кино не видели. А одна там… Ткачиха, передовица, свиноматка… И старшой – конченый идиот. Всем, говорит, взять по бутылке 'Столичной' и в Боровце сдать ему на хранение. У него на роже написано, какое это будет хранение. Это будет захоронение. И не увидит больше никто своей 'Столичной'.
– Ладно, ладно, – успокаивающе сказал Сенька. – Что-то ты разошелся. Ты особенно-то не горячись, дружок. Ты поспокойнее к людям относись. А то вечно у тебя – 'мудачье', 'рвань'… Поспокойнее, пожалуйста, дружок. Люди частенько не так плохи, какими кажутся в свете постановлений партии и правительства.
– Их только подпортил квартирный вопрос, да?
– Квартирный вопрос может вводить людей в состояние исступления, – согласился Сенька. – А ты… Ты вообще увлекающийся человек. То ты мгновенно очаровываешься кем-нибудь, а потом оказывается, что человечек-то – так себе. А то, не разглядев толком, – 'конченый идиот'. Может, он и идиот. Но ты, по крайней мере, в этом убедись.
Сенька вечно учил Сашу уму-разуму. И к своим двадцати трем годам Саша не раз успел убедиться в том, что Сенька жизнь понимает правильно.
– Идиот – он и есть идиот, – миролюбиво сказал Саша и встал, чтобы взять с холодильника сигареты. – Его видно сразу, с порога. Помнишь, как у Чехова:
'летний дурак' и 'зимний дурак'… 'Летнего' видно сразу.
– Сразу видно только Останкинскую башню, – назидательно сказал Сенька, тоже встал, взял со шкафа железную пепельницу с головой Нефертити и поставил ее на стол. – И то в хорошую погоду. К людям надо поспокойнее относиться. Надо быть априорно доброжелательным. Жизнь среди людей – это, брат, такая интересная штука. Надо быть спокойным и терпимым. Нельзя торопиться с определениями. И тогда очевидная вроде бы сволочь может оказаться вполне приличным человеком.
Вроде бы одни козлы кругом. А присмотришься, поговоришь, водки с человеком выпьешь, поработаешь с ним вместе, на байдарке сходишь – очень даже хороший мужик…
– Да я разве возражаю? – пожал плечами Саша и закурил 'Шипку'.
– Ты не возражаешь, но характеристики лепишь, как пельмени. Очень ты горячий, дружище Берг.
– А ты чересчур прекраснодушен, мой сэнсэй.
– Я нетороплив и миросозерцателен, – величественно сказал Сенька, грузно сел на стул и стал набивать трубку. – Я лениво наблюдаю за медлительной и необоримой рекой жизни… Помнишь, как это у Куваева, – 'я одинокий монах под дырявым зонтиком…'? Кто понял жизнь, тот не торопится, дружище Берг. К человечеству надо относиться добродушно. Люди, они, знаешь, такие – на лицо ужасные, добрые внутри.
И Сенька кивнул на экран, где Андрей Миронов бегал по узким улочкам Стамбула.
– Ладно, Сень, не еби мозги, – сказал Саша. – По-моему, ты просто зажимаешь коньяк, философ. Да, да, не делай, пожалуйста, большие глаза… Где там у нас этот чудесный тридцатирублевый 'Ахтамар' из спецмагазина?
И вот наступил день, когда…
Нет, не так.
И вот, наконец, наступил тот самый волнующий день…
Нет, не то.
