Милгрим упивался своей догадливостью. А вот Браун, похоже, был не в восторге.
— Это ж только для трансконтинентальных переговоров, — буркнул он, раздумывая, судя по взгляду, поколотить ему непрошеного советчика или пока не ст
— А, — протянул тот и сделал вид, что с головой погрузился в чтение.
Браун вернулся к своему телефону и принялся вполголоса отчитывать очередного виновника исчезновения НУ.
Милгриму расхотелось читать, однако он продолжал притворяться. Внутри него нарастало какое-то новое, непривычное замешательство. До сих пор пленник принимал как данность, что Браун и его соучастники работают на правительство. На федеральную службу, к примеру. Но если агенты АНБ способны на всё описанное в статье, а Милгрим прочёл это своими глазами, то с какой стати он должен принимать на веру каждое слово Брауна? Вот почему американцев уже не трогает подобная информация, подумалось мужчине. По крайней мере, с шестидесятых годов минувшего века они принимали как данность то, что сотрудники ЦРУ прослушивают все телефонные разговоры в стране. Об этом твердили в плохих телефильмах. Этому учились верить с пелёнок.
Но если теперь на Манхэттене кто-то решил переписываться на волапюке, а правительству на самом деле так остро понадобилось знать каждое слово, как можно было решить, глядя на Брауна, то в чём загвоздка? Милгрим свернул газету.
«А что если, — пробивался из глубины сознания тревожный голос, — Браун вовсе и не работает на правительство?»
До сих пор Милгрим в известной степени сам хотел верить, будто угодил в заложники к федеральным агентам: ведь это почти то же самое, что находиться под их защитой. И хотя перевес был на стороне назойливых сомнений, потребовалось время и нечто большее, возможно, перемена лекарства, наделившая мужчину новым покоем и дальновидностью, чтобы собраться с мыслями и хорошенько задуматься. А если Браун — просто-напросто козёл с пушкой?
Тут уже стоило пораскинуть мозгами, и, к своему удивлению, Милгрим обнаружил, что способен это сделать.
— Мне надо в туалет, — сказал он.
— Дверь за кухней, — ответил Браун, прикрыв телефон ладонью. — Захочешь удрать, имей в виду: у выхода кое-кто дежурит. Поймаешь пулю в лоб.
Милгрим кивнул и поднялся с места. Он и не помышлял о побеге, однако впервые заподозрил своего спутника в искусном блефе.
В ванной комнате он сунул кисти под холодную воду и с изумлением уставился на свои руки. «Ещё мои, надо же». Мужчина пошевелил пальцами. Нет, правда, как интересно.
17.
Пираты и ЦРУшники
Сделанная в «Мондриан» укладка спереди начинала напоминать чёлку Бобби, заражённую слоновьей болезнью. Сколь бы волшебное средство ни применил парикмахер, теперь оно пропиталось насквозь этой жуткой кашей, какую представлял собой воздух Лос-Анджелеса, не считая дыма бесчисленных сигарет, которые выкурил Бобби Чомбо в присутствии журналистки.
«Не нравится мне всё это», — думала Холлис; она имела в виду даже не собственные жалкие потуги навести на себя хоть немного лоска перед встречей с новым хозяином, а общую конфигурацию и направление своей жизни до этой самой минуты, включая беседу с Чомбо на клетчатом бетонном полу. С парнем, который боится дважды уснуть в одном и том же квадрате…
И всё-таки… Блеск для губ. Серьги. Блузка, юбка, чулки из видавшего виды пакета «Барни»[64]: в нём журналистка отдельно хранила вещи, не предназначенные для повседневной носки. А сумочка? Холлис вытряхнула содержимое одной из чёрных косметичек и положила туда лишь самое необходимое. Туфли из «нарядного» пакета напоминали мутировавшие балетные тапочки чёрного цвета; их создатель, дизайнер из Каталонии, давным-давно сменил поле деятельности.
— Ну всё, я пошла, — сказала женщина отражению в зеркале.
В старковском вестибюле с баром стоял неумолчный гул и по-вечернему звенели бокалы. Шатен портье, застывший в фирменной бледной униформе посреди ложно-исламских закорючек коврика- проекции, сотканного из света, внушительно улыбнулся двери, откуда возникла посетительница.
Зубы его, случайно попавшие под сияние ослепительной загогулины, являли взгляду прямо-таки голливудскую белизну. По мере того, как Холлис подходила к нему, оглядываясь по сторонам в поисках бельгийского рекламного магната, улыбка набирала ширину и мощь, и наконец, когда журналистка была готова пройти мимо, её заставил вздрогнуть роскошный голос, так недавно звучавший по телефону:
— Мисс Генри? Я — Хьюберт Бигенд.
Вместо того чтобы заорать, она приняла протянутую ладонь — сухую, твёрдую, нормальной температуры. Улыбка продолжала расползаться по лицу; мужчина ответил Холлис лёгким пожатием.
— Приятно познакомиться, мистер Бигенд.
— Хьюберт, — поправил он. — Как вам понравилась гостиница, всё на уровне?
— Да, спасибо.
То, что она приняла за униформу портье, оказалось бежевым шерстяным костюмом с иголочки. Ворот небесно-лазоревой рубашки был расстёгнут.
— Наведаемся в «Скайбар»? — спросил рекламный магнат, поглядев на часы размером со скромную пепельницу. — Или желаете посидеть прямо здесь?
Он указал на сюрреалистично длинный узкий алебастровый стол со множеством длинных биоморфных ножек в духе вездесущего Старка.
«В толпе безопаснее», — подсказывал внутренний голос; остаться в вестибюле значило пропустить обещанный бокал, отделавшись минимальным набором фраз, какого только требует вежливость.
— «Скайбар», — решила журналистка, сама не зная почему, и тут же вспомнила, насколько трудно туда бывает пробиться, тем более получить столик.
Бигенд повёл её к бассейну и фикусам в горшках величиной не меньше вагона каждый. Перед глазами Холлис вставали картины из прошлого: она останавливалась в этой гостинице незадолго до и сразу же после официального распада группы. Инчмейл говорил, что люди, незнакомые с музыкальной индустрией, считают, будто в этом бизнесе главное — вести себя как распоследняя свинья и побольше трепать языком.
Вот и великанский футон из страны Бробдингнег; в его мармеладно-хлюпающих недрах удобно разместился с напитками целый выводок юных, исключительно миловидных распоследних свиней и трепачей. «Но ведь на самом деле ты ничего про них не знаешь, — возразила сама себе Холлис. — Может, они только смахивают на A&R[65]». С другой стороны, здесь чуть ли не каждый выглядел именно так.
Бигенд провёл журналистку мимо вышибалы, в упор его не заметив. Или точнее, вышибала с блютусовым ухом едва успел убраться с дороги: настолько ясно солидный посетитель давал всем понять, что не привык видеть препятствий на своём пути.
Бар оказался забит людьми (Холлис не помнила случая, чтобы было иначе), однако Бигенд без труда отыскал место. Подавая спутнице тяжёлый дубовый стул библиотечного вида, он широко расправил плечи и, как-то особенно — по-бельгийски, наверное — сверкнув глазами, сказал ей на ухо:
— Я числился в поклонниках «Кёфью».
«Ну да, и ещё вы были готом», — чуть не вырвалось у неё. Стоило представить себе, как будущий рекламный магнат поднимает над головой зажигалку «Бик» в затемнённом зале во время концерта… Нет, лучше не представлять. Хотя, если верить Инчмейлу, в те дни над головой уже поднимали сотовые: изумительно, как много света давали их маленькие экраны.
— Спасибо, — ответила Холлис, нарочно не уточняя, за что — то ли за признание в любви к своей группе, то ли за поданный стул.
