секрет.
— Но Альберто не в курсе?
— Не каждый знать. Всем нужно Бобби. Для нового искусства. Тут он лучший. Но жить уединённо. Кто помнить его раньше, они стали очень осторожными. Не говорить, если Бобби что-то не хочет.
— Одиль, а тебе известно про его последний… переезд?
— Да. — Собеседница помрачнела. — Имейлы возвращаться назад. Серверы недоступны. Художники не уметь выйти на связь, они волноваться.
— Альберто мне уже рассказал. Не представляешь, куда он мог направиться?
— Это же Шомбо. — Одиль взяла свой кофе. — Он быть где угодно. ‘Оллис, ты не хочешь поехать со мной на Сильверлейк? В гости к Бет Баркер?
Журналистка задумалась. Кажется, она недооценивала очень ценный источник сведений. Если приятель Одиль (случаем, не бывший?) и вправду знал Бобби Чомбо-Фергусона…
— Это та, у которой квартира вся в виртуальных ярлыках?
— ‘Иперпространственная обстановка, — поправила собеседница.
«Господи помилуй», — вздохнула про себя Холлис.
И подняла зазвонившую трубку.
— Да?
— Это Памела. Мэйнуоринг. Хьюберт просил передать, что собирается в Ванкувер.
Холлис покосилась на Одиль.
— Он уже знает, что Бобби — канадец?
— Вообще-то, знает, — ответила Памела.
— А я только что услышала.
— Вы с Хьюбертом обсуждали эту тему?
Журналистка подумала.
— Нет.
— Ну, вот видите. Он хочет, чтобы вы тоже полетели.
— Когда?
— Если сорваться прямо сейчас, вы могли бы успеть на тринадцатичасовой рейс «Эйр- Канада».
— А во сколько будет последний?
— Сегодня в восемь.
— Ладно, закажите два билета. На фамилии Генри и Ричард. Я перезвоню.
— Хорошо. — Памела отключилась.
— ‘Оллис, — позвала Одиль, — в чём дело?
— Ты не можешь на несколько дней сгонять со мной в Ванкувер? Вылет — сегодня вечером. За счёт «Нода», конечно. Билеты, гостиница, все расходы.
Француженка изумлённо выгнула брови.
— Серьёзно?
— Да.
— ‘Оллис, ты знаешь, «Нод» оплатить мой приезд сюда, платить за ”le Standard”…
— Ну, тем более. Так как насчёт Ванкувера?
— Само собой, — согласилась Одиль. — Только зачем?
— Поможешь мне отыскать Бобби.
— Я попробовать, но… — Одиль вновь по-французски пожала плечами.
— Вот и отлично, — сказала Холлис.
50.
Галерея шёпотов
Милгрим проснулся на узкой кровати под фланелевой простынёй с набивным рисунком из лилий, речных пейзажей и многократно размноженного рыбака, забрасывающего удочку. Наволочка была из точно такого же материала. На противоположной стене в ногах постели висел огромный плакат: голова белоголового орлана на фоне раздувающихся складок «Доблести прошлого»[137]. Похоже, Милгрим разделся перед сном, но совершенно не помнил этого.
Он посмотрел на постер, упрятанный за стекло и оформленный в незамысловатую пластмассовую раму с позолотой. Прежде мужчина никогда не видел подобного. Фотография поражала и тревожила взгляд плавным, чуть ли не порнографическим качеством изображения. Казалось, будто бы объектив смазали вазелином. Если, конечно, кто-нибудь ещё делал это — в смысле, смазывал вазелином объектив. Скорее всего, картинку целиком исполнили на мониторе компьютера. Бусина гл
Милгрим вспомнил, как ел на кухне первого этажа заказанную Брауном пиццу. Один кусок с пепперони и три с сыром. А в холодильнике не оказалось ничего, кроме шести упаковок очень холодной «Пепси». Рука до сих пор хранила ощущение от прикосновения к гладким белым кругам нагревательного элемента в жаровне — Милгрим никогда такого не видел. Браун взял пиццу с собой в кабинет, а ещё — бокал и бутылку виски. Помнится, до этих пор он ещё ни разу не пил на глазах у переводчика. Вскоре из-за двери стали доноситься обрывки телефонного разговора, но Милгрим не разобрал ни слова. А после, кажется, принял ещё «Райз».
Точно, принял. Ведь, размышлял он теперь, сидя в нижнем белье на краю постели, уже случалось так, что небольшая передозировка по-особенному прочищала мозги на следующее утро. Мужчина поднял голову: на него в упор, подобно дулу пистолета, смотрел орлиный глаз. Поспешив отвернуться, Милгрим встал и бесшумно, с ловкостью, происходящей от опыта, принялся обыскивать комнату.
Очевидно, она предназначалась для мальчика и должна была сочетаться со стилем всего здания, разве что к обстановке приложили чуть меньше усилий. Уже не столько Ральф Лорен, сколько “diffusion line”[138]. Милгриму пока что не попалось на глаза ни одной настоящей антикварной вещицы, за исключением бронзовой птицы на двери — возможно, ровесницы дома. Мебель носила следы состаривания, причём довольно небрежного: скорее, Китай или Индия, нежели Северная Каролина. Если на то пошло, спохватился мужчина, заметив шкаф с пустыми полками, ему до сих пор не попалось ни единой книги.
Милгрим осторожно, стараясь не произвести ни звука, по очереди заглянул в каждый ящик маленького бюро. Ничего. И только в нижнем нашлась проволочная вешалка, обтянутая тканью с отпечатанным на ней названием и адресом химчистки в Бетесде[139], и пара кнопок. Мужчина опустился на ковёр и заглянул под бюро. Опять пусто.
Маленький письменный стол немного в колониальном стиле, как и бюро, покрытый синей краской и состаренный машинным способом, тоже не баловал находками, если не считать дохлой мухи и чёрной шариковой ручки с белой надписью: «СОБСТВЕННОСТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВА США». За временным отсутствием карманов Милгрим сунул ручку под резинку трусов и аккуратно открыл платяной шкаф. Петли заскрипели: как видно, дверцей нечасто пользовались. Громыхнули пустые вешалки. Лишь на одной их них висел тёмно-синий приталенный пиджачок с изящно вышитым золотым гербом на груди. Порывшись в карманах, Милгрим нашёл мелок и скомканную салфетку «клинекс».
Этот мелок и детский пиджак наводили на грустные мысли. Не хотелось думать, что в комнате жил ребёнок. Возможно, раньше здесь было ещё кое-что — например, игрушки, книги, но почему-то в это не очень верилось. Обстановка говорила о трудном детстве, не более радостном, чем было у самог
