в рассматриваемом предмете обсуждения. Ну, согласитесь, – ведь крайне обидно! Да и потом, приятно вам будет, если кто-то непрошенным гостем вломится к вам в душу, напоминая своим присутствием о совершенных вами прегрешениях и пробуждая муки почти успокоившейся совести, которую и без того не просто было удерживать в узде, отчего приходилось осаживать ее целыми стаканами?
– А тебя-то каким ветром занесло в вендиспансер?... Фу ты, черт! Совсем зарапортовался с этим трихомонадным вагинитом... Ты-то как очутился в ветлечебнице? – с удивлением спросил я. – Хотя нет, что я говорю! Ветлечебница была гораздо раньше. Где это мы сейчас с тобой? А, черт, кругом одно море, не разберешь. Ну, неважно. Ты-то как здесь оказался? Ведь ты же отправился в 40-летнее странствие по Аравийской пустыне к земле Обетованной?
– Понимаешь, – смущенно произнес он, – с моей азиатской устроенностью, особенно при виде бескрайних и необитаемых просторов, я совершенно потерял голову, забыв про то, где и с кем я нахожусь, а главное – про шабат. Ну вот как ты только что. А уж после того как законспектированные со слов Моисея десять заветных Божьих заповедей ярким светом озарили потемки моей души, я вообще пришел в такой неописуемый восторг, что полностью утратил контроль над собой. И ведь не мудрено – мне же открылись глубинные тайны благонравия! Потом я кое-как сумел взять себя в руки, и в наказание за потерю самообладания решил начать изучение Божьих предписаний с наиболее тяжело дававшейся мне заповеди, седьмой, – «не прелюбодействуй». После многократных повторений, когда я наконец заучил наизусть данный постулат, я вновь потерял хладнокровие, поскольку мне почему-то вздумалось отпраздновать это событие разведением священного огня, – и надо же! в нарушение четвертой заповеди, как на грех, точно в благословенную субботу! – за что, под угрозой побиения камнями, меня в одночасье поперли из кочевой орды... ай, шайтан... прошу прощения – из странствующей общины. – Он сделал долгую паузу и глубокомысленно довершил свой рассказ: – И вот теперь я снова с тобой, мой европейский друг, Михуил.
Я его понимал так же хорошо, как себя. Ну, видно, мучается человек. И хотя его претензии на духовность завершились трагикомическим фарсом, он, в отличие от меня, верующего в просвещенный разум, всё же сделал попытку, пусть и неудачную, найти с Ним взаимопонимание.
– Ну и как же ты намерен жить дальше? – спросил я.
– Как-как, как и ты. Как все. Молча. Будем себе мирно сосуществовать, не мешая жить друг другу.
Возникла еще одна долгая пауза, гораздо длительнее той, что предваряла его по-свойски панибратское обращение ко мне – «мой европейский друг, Михуил». «Это же надо – какое амикошонство! Совсем от рук отбился!»
– А вообще-то я часто вспоминал тебя там, – заговорил он вновь, – всё размышлял о тебе, думал: «Как он там без меня, ведь пропадет же, совсем не приспособленный к самостоятельному мышлению человек». Мы же друзья – не разлей вода. Что друзья?! Мы – сиамские близняшки! Нам друг без друга никак нельзя. Когда один другого не контролирует, такая ерунда может получиться! Даже страшно подумать. Враз лицо потеряем. Так ты уж попридержи меня, когда мне снова взбредет в голову обратиться к богоискательству. Ну а на мой счет – можешь не сомневаться. Я тебя не отпущу от себя, не дам тебе бездарно сгинуть во цвете лет.
Такая нежная забота обо мне – просто умиляла. Мирыч, иногда мама да сестра – вот, пожалуй, и все, кто проявлял неустанный интерес к моему внутреннему и внешнему облику. Хотя нет, фраернулся. Ведь был еще коллектив, взявший меня однажды на поруки, после того как я разложил ночные костры за территорией пионерлагеря. Тогда мне, правда, удалось убедить их в том, что мои действия не были связаны с выполнением агентурного задания по приему вражеского парашютного десанта. А вот уже гораздо позже, в армии, сломить сопротивление подполковника из Политуправления ДВО, который наотрез отказался визировать данные мне рекомендации для вступления в славные партийные ряды, – я так и не сумел. «Таким, как ты, – не место в партии!» – подытожил он нашу беседу. За такую его замечательную прозорливость – ему отдельное человеческое спасибо. Как иной раз я всё же неверно думаю о людях!
Однако помимо заботы обо мне в словах близняшки я уловил и потребность моего участия в нем самом. Знать, что кто-то нуждается в тебе, с нетерпением дожидается твоего возвращения домой, – согласитесь, без этих простых ожиданий наша жизнь была бы неполной. Так нуждается во мне, например, большой пудель по кличке Люська, чьи анализы на лептоспироз и трихомонадный вагинит, выделенные в ветеринарном Свидетельстве отдельной строкой, вызвали во мне столь неоднозначную реакцию. И я представил себе: намаявшись за целый день на работе, возвращаюсь я домой усталый и разбитый, два раза коротко нажимаю кнопку дверного звонка и слышу в ответ отрывистый лай собаки, а потом жуткую возню по ту сторону порога за право – кому открывать дверь; с применением крепких выражений и частичного рукоприкладства, как правило, победу в этой схватке одерживает Мирыч, которая, не успев толком отойти от только что бушевавшей борьбы, с приветливой улыбкой открывает мне дверь, но продолжает по инерции еще собачиться с Люськой, в то время как та, заходясь от счастья лицезреть дорогого друга и вдыхать родной аромат его прелых ног, просто не знает, как выразить свой восторг; она с частотой вертолетного пропеллера виляет хвостом, жутко щерится и мотает из стороны в сторону головой, потом принимается подскакивать на месте, норовя слизнуть с моего утомленного лба капельки выступившего пота, – после успешной приемки комиссией нового лифта, подниматься на шестой этаж чаще приходится пешком, потому что, как поясняют механики этого технического чуда, требуется не менее полугода, чтобы лифт приработался, а прошло всего лишь пять месяцев, – затем она оглашает лестничную площадку диким протяжным воем, после чего пулей бросается в комнату и притаскивает в зубах первый попавшийся на глаза предмет из моих личных вещей – то ли жеваную пачку сигарет, то ли домашний тапочек, то ли изорванные страницы этой многострадальной рукописи, а позже, в более спокойной обстановке, уткнувшись мордой мне в колени, начинает жалобно скулить и во всех подробностях рассказывать сложные перипетии прожитого дня, который, строго говоря, был не так уж и плох, но мог бы быть куда лучше, если бы я вообще не ходил на работу. Ну как тут можно оставаться безучастным, когда в тебе так нуждаются!
Впрочем, хватит об этом. Довольно щенячьих нежностей. Пришла пора платить по счетам. Пусть теперь этот сын степей кровью смоет нанесенное мне оскорбление. Так на что он там прозрачно намекал своей душевнобольной инфузорией?
– И что же тебя не устраивает в моей концепции священной войны с чиновничеством в России? – сказал я со строгим прищуром, будто истинный смысл моих слов заключался не в прозвучавшем вопросе, а в желании видеть моего оппонента у дуэльного барьера. Хорошо бы уже покалеченным.
– Всё!
– Что значит всё? Может, ты еще скажешь, что у нас и чиновного сословия нет? Или, может, оно не измывается над народом?
– Какой народ – такой и чиновник! Что же до твоих тенденциозных литературных экзерсисов с претензией на глубокое теоретическое понимание российской общественной жизни со времен чуть ли не самого Рюрика, то звучат они малоубедительно и совершенно выбиваются из текста эссе. В остальном же, не скрою, произведение... бесспорно талантливое, высокохудожественное и умеренно философское.
Размякший от такого лестного отзыва, я застенчиво потупил взор и, забыв о недавно кипевшем во мне негодовании, повторил за ним робко с придыханием не избалованного похвалой попугая:
– Талантливое?
– Ничего более занимательного в своей жизни не читал! – заверил он меня без тени сомнения. – И если бы не ежедневная затурканность делами, я бы даже дочитал твой опус до конца.
Кое-как справившись с восторженными чувствами, порожденными только что изведанным литературным триумфом, я всё же решил уточнить:
– Говоришь: мои литературные упражнения «с претензией на глубокое теоретическое понимание российской общественной жизни со времен чуть ли не самого Рюрика – звучат малоубедительно...» Пусть так. А что же тогда убедительно звучит?
– Убедительно?... – Он надолго задумался, мысленно перелистывая страницы недочитанной рукописи. – Ну, там, про грибы, про стопарик после баньки. Ничего не скажешь – весьма душевно. Да, вот еще что, чуть не забыл. Неизгладимое впечатление оставляют горькие строки, звучащие как безутешный крик души, где автор клеймит позором свободолюбивых россиян, подменивших помыслы о демократии и гражданском обществе еще менее исполнимыми мечтами о справедливом распределении и честной власти. Как там у тебя? Дай вспомнить... Ах, да. Цитирую по памяти: «Да за-е...ла ты меня, Мирыч, со своими тапочками!»
