Какая депрессивная мощь! Сколько эпического трагизма! Какой накал безысходности! Или вот еще...
«Да он что – издевается надо мной, что ли? Так бессовестно выхолостить замысел автора! Ну разве в объеме стопарика болела у меня душа за судьбы демократии в России? Как минимум – бутылки! И при чем тут тапочки?»
– «...Я еще в своих сезон прокантуюсь!» – форсируя голосовыми модуляциями непереносимое человеческое страдание, истошно продекламировал он.
– Ладно, хватит лирики. Давай по существу. В чем ты видишь изъяны моей концепции?
– Да она у тебя вся соткана из сплошных натяжек и недомыслия. Тебя послушать, так можно подумать, что по одну сторону баррикад находимся мы – безвинные жертвы террора, непорочные узники совести, а по другую – они, – упитанные администраторы-душегубы, бездушные чиновники-кровососы.
– А что, разве не так?
– Да нет никаких баррикад, а если и есть некая демаркационная линия, то по обе ее стороны находимся мы, и только мы. Ты пойми, не будь этих чиновников, так были бы другие, ничем не отличающиеся от прежних, потому что среда их взрастившая, – это мы сами. Если бы сегодняшний чиновник – как выразитель системы – отличался от своего предшественника, то это была бы уже не Россия в ее привычном метафизическом понимании, а нечто совсем иное. Поэтому, как ты выражаешься, мы и воюем, но только сами с собой, со своей половиной сознания, обращенной к Востоку и условно называемой чиновничеством. Да и к тому же не воюем мы вовсе, а так – по-братски сосуществуем, ну вот как мы с тобой.
– То есть ты хочешь сказать, что наше сознание представляет собой «черный ящик», условно разделенный на два полушария: одно – западное, другое – восточное, и эти полушария в разной степени заполнены извилинами, несущими в себе мыслительно-духовные элементы?
– Ну вот, видишь, ведь можешь же, когда хочешь!
– Погоди, что же получается? Значит, эти полушария, ориентированные в восточном и западном направлениях, заполнены разным числом этих самых элементов, в зависимости от чего и складывается то или иное мировоззрение человека?
– В упрощенном виде примерно так.
– Тогда чем же заполнено западное полушарие, допустим, у депутата Ш. от фракции КПРФ?
– А ничем. Оно вакантно.
В моих глазах застыл ужас. Лицо перекосила мученическая гримаса боли. Я был одним нервным клубком. При одной мысли о том, что у депутата Ш. от фракции КПРФ одно полушарие... Чужая беда мертвой хваткой вцепилась мне в горло, перехватила дыхание, вызвала резкое повышение артериального кровяного давления. Чтобы не быть голословным, уточняю – систолического. «Инвалид, инвалид, инвалид, – неотрывно пульсировало у меня в висках, – инвалид на всю жизнь!»
Видимо, понимая, что депутата Ш. от фракции КПРФ уже не спасти, но еще можно побороться за жизнь сострадающего ему человека, от которого исходили такие же токи, как от Матери Терезы, он решил приободрить меня:
– Ну не надо, не надо. Будь мужчиной! В конце концов, всё не так уж плохо. И с одним полушарием люди могут быть вполне жизнеспособны. Им просто одного достаточно. Вон, к примеру, в Америке, – так там тоже почти все обходятся одним полушарием, только западным. А вообще-то всё гораздо проще.
– Неужели? Вот так так! И что же может быть проще двух полушарий: одного гипертрофированного, а другого – вакантного?
– Один неполноценный мозжечок!
Я остолбенел. Его познания в области высшей нервной деятельности человека ошарашили меня до глубины гипофиза. Какое-то время он наслаждался моей растерянностью, после чего деловито изрек:
– Ведь ты интерпретировал мои слова так, будто сознание раздвоено.
– А на самом деле? – едва выговорил я.
– Едино и неделимо.
– Вон оно как! Очень интересно. А с кем же я тогда сейчас разговариваю? И кого турнули сыны Израилевы за разведение костров в благословенную субботу?
– Так и знал, что ты это спросишь. Так вот, для психически здорового сознания раздвоение личности – не характерно.
– На что это ты уже в который раз намекаешь? Хочешь выставить меня душевнобольным?
– Ну, если тебе от этого будет легче, то не тебя одного. Впрочем, можешь особенно не беспокоиться. Когда кругом одни душевнобольные, а здоровым принято считать лишь врача-психиатра, то это скорее доказывает, что в действительности – всё наоборот.
– И кто же этот врач?
– Кто-кто? Дед Пихто! Как будто ты не знаешь! Да всякие там светила от медицины, берущие за визит в качестве гонорара 5 % наших голосов и убеждающие нас в том, что если мы откажемся от назначенного ими курса лечения, то они не ручаются за наше выздоровление. Ну а мы, конечно, назначенных предписаний не соблюдаем – некогда! текучка заедает! – и, оставаясь один на один с тяжелой болезнью, продолжаем жить вопреки диагнозу.
– Так, может, диагноз неверный? – с некоторой надеждой спросил я.
– Не то слово! – живо подхватил он. – Просто вредный! Разве можно понапрасну запугивать еще не вполне усопшего человека?! Как после этого заставить себя смотреть в глаза Гиппократу, учившему, что лечить надо не болезнь, а больного! А еще лучше – вместе с доктором! А его ко многому обязывающая клятва!.. А врачебная этика!.. Да, не скрою, симптоматика удручающе показательна: постоянное сознание превосходства и особого значения собственной личности, болезненная нетерпимость к советам окружающих и крайняя подозрительность, мания преследования и заговоров, конфликтность и невосприимчивость к критике. Но ведь это же совсем другое заболевание! Да с такими симптомами жить да жить!
– И каково же будет ваше мнение относительно диагноза, уважаемый dottore ибн-шаман?
– Мое-то? Типичная параноидная форма пограничного евроазиатского сознания с изменением личности.
– Ну вот опять, синдром евроазиатского сознания!
– А ты как думал! Вам – «пскопским» западникам – всё хиханьки да хаханьки. Чуть что не по-вашему, так сразу хоп – и только видели вас тут. А нам – добропорядочным славянофилам – что прикажете делать? Нет, только осознанное евроазиатство и спасает от неоправданного оптимизма.
Мне подумалось, что если этот знахарь прав, то сколь причудливы и многообразны могут быть формы евроазиатского сознания, коль оно способно принимать притворный облик прозападно настроенной личности, всего лишь несколько минут назад с пеной у рта так складно излагавшей ложную концепцию священной войны с чиновничеством. Да и сколько раз прежде я замечал, как какой-нибудь респектабельный господин весьма приятной наружности и, как принято сейчас говорить, как бы либеральных взглядов несет несусветную ахинею, не отдавая себе отчета в том, что, рядясь в западные демократические одежды, он как был евроазиатом, так им и остался. А иначе как можно объяснить его милостивую готовность принять выработанные человечеством общегуманистические ценности в той мере, в какой они пригодны для нас, великороссов? Как можно понять тех удачливых и лощеных интеллектуалов – бывших членов кабинета министров, а ныне необузданных пропагандистов западного образа жизни, не желающих признавать своего евроазиатского происхождения, – которые ставят сиюминутную политическую выгоду выше принципов и постоянно спешат пристроиться весьегонским прицепным вагоном к паровозу, ведущему в никуда, когда живы еще правозащитники, не одним годом отсидки в лагерях доказавшие свою приверженность идеалам свободного демократического общества? Как это так получается, что мы сами, творя собственное будущее, гробим его в угоду «крепким хозяйственникам», выдавая им индульгенцию на то, чтобы вершить нашими судьбами по своему разумению, согласно своим представлениям о добре и зле, в соответствии с которыми они и выстраивают всю систему судебно-исполнительной власти?
И тут я почувствовал такую тупую, неимоверно унылую тоску, какую ощущает страждущая праздника душа, владелец бренного вместилища которой вдруг обнаруживает в самый разгар дружеского застолья абсолютнейшую исчерпанность заполненной стеклотары. Захотелось праздника – общего, организованного, неформального, такого же большого и светлого, как первая любовь.
Если этот степной лис прав, то приписываемое мне евроазиатство в самый раз сгодилось бы сейчас для того, чтобы позавидовать черной завистью евроамериканцам, ухитряющимся устраивать себе праздники, не
