– Я сам хотел попросить. У нее были плохие сигареты…
– Анна, – Распорядитель повернулся к непрестанно всхлипывающей девушке, – вам действительно нужны были сигареты?
Сквозь ладони Анюта промычала:
– Я не помню, я ничего не помню…
Азиз продолжил:
– Я зашел и тут увидел кровь. Я испугался и тихо ушел…
– Допевать свою песню?
– Я очень испугался и подумал, что лучше всего вести себя так, будто ничего не знаешь…
– А чтобы не дрожал голос, включили магнитофон с предварительно сделанной записью.
– Эта запись – фальшивка! – гневно выпалил Азиз. Руки его комкали пустоту, его потрясала крупная дрожь, усилием воли он сдерживался, но тщетно.
– Этим займется экспертиза… Она найдет и новые доказательства, не только отпечатки пальцев, которые вы старались уничтожить в комнате убитого.
Воцарилась угрюмая, серая тишина, которая всегда существует только в самой беспросветной, гнилой и подлой ситуации, когда все слова уже высказаны, в душе – затоптано и загажено, и ты задыхаешься, изнемогаешь, даже когда открыты настежь все окна и двери… Ведь всё черное, что снаружи – оно внутри…
И старый, пожелтевший в одночасье Азиз Алиевич вдруг вспомнил себя босоногого, и может, мелькнуло в зацепках памяти былое, – непременно светлое, но отжившее, отмершее, исчезнувшее, как лепестки отцветшего сада, белыми монетками усеявшего черную землю, – и сгинувшего.
А может, привиделся не сад, а то страшное, темное, с чьим-то надрывным долгим криком, разрывающим уши – похороны матери…
А может, и не ворошил в памяти былые куски и обломки прошлого, а просто изнемогал под чужими липкими взглядами, под напирающей, готовой разорвать и раздавить силой… И как воздух из-под сжимающихся пальцев, ускользала, уходила его судьба…
– Заткнись! – грубо сказал он, когда Анюта вновь принялась всхлипывать и подвывать. – Больше десяти лет не получишь!
– Что?! – Она задохнулась, вытаращила глаза, полные слез. – Что ты сказал?! Да ты убийца, и магнитофон, и всё, и шнурки твои, и окно открывал!.. Убийца! Убийца! Как ты жесток!
– Уймите эту дуру, – глухо произнес Азиз. В прищуре его глаз уже не сверкала ненависть, твердые складки на лице заметно одрябли; все увидели, что перед ними сидит старый и уставший человек. Он безвольно сложил руки на коленях, вздохнул, обреченно и тяжко, потом выпрямился в кресле и так и замер в этой позе.
– Я должен был его убить, – ровным голосом произнес Азиз. – По законам наших отцов я должен был отомстить.
Мигульский с циничной деловитостью полез за блокнотом.
– Спрячь, писака! – не глядя, бросил Азиз.
Эд смешался, пожал плечами, но блокнот убрал.
– Я человек немолодой, мне уже терять нечего. И, тем более, я потерял сына… В молодости я полюбил одну девушку. Она – аварка, я – осетин. И, как бывает, нас разлучили, запретили встречаться. Ее увезли, как сказали, от позора, куда-то в далекий аул, тут же выдали замуж за какого-то старика. Потом я узнал, что она родила сына, а еще через некоторое время я получил от нее письмо. Она написала, что это мой сын. Я был счастлив, я имел сына, в жилах которого течет моя кровь… Потом она переехала в город, муж ее умер, а я к тому времени уже был женат, имел трех дочерей. Мы снова встречались с ней, мальчик вырос, я подружился с ним, но ни я, ни она пока не открывали ему тайны рождения. И вот подошло время служить в армии. Я мог бы сделать, чтобы мой сын не служил, мне это ничего не стоило. Но сын ушел на призывной пункт и попросился в Чечню. Когда я прощался с ним, хотел открыть ему тайну, но мать сказала, давай лучше после армии. Потом его привезли в цинковом гробу… Моего мальчика…
Голос Азиза впервые дрогнул, но он тут же справился с волнением.
– И он попал в роту Шевчука? – быстро спросил Распорядитель.
Азиз перевел дыхание, тяжко посмотрел на Бориса Всеволодовича.
– Да. Однажды перед боем Шевчук освободил его – мальчик сильно натер ногу. А потом сам же перед строем назвал сына трусом. Его и еще одного солдата из Дагестана. И они, несчастные мальчики, они взорвали себя гранатой. – Азиз порывисто вздохнул и впервые обвел всех долгим тяжелым взглядом. – Вам никогда не понять наших законов, наших обычаев… У нас говорят так: «Лучше умереть с честью, чем жить опозоренным». Честь для мужчины – это самое главное. Нет чести – нет мужчины… Он еще жил, – у Азиза перехватило горло, и в глазах блеснули слезы, – звал маму, долго звал, а потом умер…
– А откуда вы знаете все это? – спросил Распорядитель. – Шевчук, верите ли, рассказывал эту историю совсем по-другому.
– Шевчук – подлец! – выкрикнул Азиз. – Он убил моего сына. Вот письмо.
Он скинул куртку, надорвал подкладку и вытащил прямоугольный целлофановый пакет, развернул его, достал листки бумаги.
– Вот письмо прислали, матери его прислали, она мне дала.
Распорядитель подошел, взял письмо, развернул листки.
– Так, вводная часть, вместе служили… А вот то, что нас интересует.
«Командир роты Шевчук построил нас, потом говорил по радиостанция с командир Кокун тогда сказал: Магомедов и Саидов вы трусы. Потом они подошли к Шевчук сказали разве мы трусы. Вы сами нас оставил. Шевчук сказал: отстаньте. И тогда они говорили: мы не можем жить. У нас в народе трус не может жить. Они взорвали гранату. Тогда ваш сын Расул Магомедов не быстро умер, ему рука оторвал, кровь много. Один глаз нет, мама долго звал. А потом умер. Тогда вся рота погибла, и старшина Стеценко, замполит лейтенант Лапкин, командир взвода Воробей тоже. Ротни Шевчук остался живой, я и еще сержант Козлов. Извините меня. Писал бывши солдат роты с вашим сыном Юсуп Фаридов».
Самсонов посмотрел на Азиза.
– Что-то ничего не понятно, особенно в начале письма. Тут изгиб листка, трудно разобрать. Ни одного знака препинания. Читаю еще раз: «Командир роты Шевчук построил нас потом говорил по радиостанции с командир Кокун… тогда сказал: Магомедов и Саидов вы трусы…»
Самсонов замолк, потом еще раз пробежал строки.
– Черт возьми, Алиев, он ведь и пишет, что Шевчук построил роту, потом говорил по радиостанции с командиром. Тут – конец фразы. И дальше: «Кокун тогда сказал: Магомедов и Саидов, вы трусы…» Азиз, это сказал «Кокун,» понимаете, Кокун! Так и написано! Я же помню, мне Шевчук говорил про подлеца зама командира полка.
В зале зароптали. Люди оцепенели. Кажется, лишь Виталя не мог уловить, что случилось в эту минуту, но интуицией чувствовал, что произошло нечто страшное и непоправимое.
– Вы убили невинного человека!
Азиз издал глухой звук, похожий на стон:
– Неправда! Неправда! Они все виноваты! Они убили моего сына, моего мальчика. Он же просил, просил: скажите всем, что я не трус! Вы все тут подлые и трусливые шакалы. Вы все, все… виноваты!
Он затрясся, закрыл почерневшее лицо руками.
– Скажите господин Распорядитель, – подал голос Криг, – а как вы сумели догадаться, кто… истинный убийца?
Самсонов метнул быстрый взгляд на доктора, посмотрел на обезумевшего Азиза, хотел было послать Крига ко всем чертям, но передумал.
– Все началось с мокрого следа, – неохотно начал он. – А потом Алиев немного переусердствовал в восхвалении Матильды, потом Анюты и, снова, как бы некстати – Матильды. Слишком долго и навязчиво звучал его голос… – Он развел руками, мол, ничего сверхъестественного не совершил, все просто… – Кстати, Азиз, – Самсонов повернулся к Алиеву, – куда вы спрятали первый топор?
