Гриша протянул матери остатки денег. Каждый раз, приезжая домой на летние каникулы, он работал на лесовозной машине или на тракторе-трелевщике и, получив зарплату, всю до копейки отдавал матери. Гриша сказал, что на этот раз он будет писать книгу, вот это и есть его самая главная бытовая мечта.
Первый вечер Гриша провел дома. В одиннадцать часов, когда отец и мать ушли в свою комнату, он тоже поднялся и вышел на крыльцо.
На перилах, прислонившись к столбу, сидела Тамара в ловкой позе спортсменки. На ней был белый свитер и черные шаровары до щиколоток, какие обычно носят на севере все женщины. На плечи она накинула старенькую вязаную кофточку матери. Тамара очень любила эту кофточку за ее особенное, уютное тепло и домашний запах и всегда по вечерам куталась в нее, если даже и не было холодно.
Услыхав шаги брата, она, не поворачивая головы, попросила:
— Посиди со мной, Гриша.
Не дожидаясь ответа, легко спрыгнула с перил и села на верхнюю ступеньку крыльца.
— Садись здесь, — похлопала она ладошкой около себя.
Он послушно сел. Наступила тишина в светлом мраке летней ночи.
Дом стоял на горе, и с крыльца хорошо был виден весь поселок, и каждый дом в поселке, и дорога к станции, убегающая в тайгу, и тайга, широко раздвинутая человеком. Нигде ни одного огонька, ни одного звука.
— Как будто кто-то начал рисовать, да так и бросил, — тихо сказала Тамара.
И Гриша подумал, что в самом деле пейзаж, обесцвеченный сумраком белой ночи, походил на карандашный набросок, сделанный точной и умелой рукой. Еще нет красок и теней, чем дальше, тем менее четки контуры и уже совсем не намечена даль, она как бы растаяла в бесцветном, пустом небе. Все это было неясно, расплывчато, как зародыш мысли или как спокойное сновидение.
— Эскиз будущего мира, — согласился Гриша.
Тамара живо повернула к нему свое казавшееся белым лицо и шепотом спросила:
— А как будет? Как ты думаешь о будущем? У меня все получается очень смешно. Вот сейчас, до тебя, я подумала: будто я приезжаю в какую-нибудь капиталистическую страну на международные соревнования по гимнастике, и так красиво я одета, что все завидуют. Буржуйские дочки спрашивают: «Где это вы достали такие шикарные платья, вы нам скажите, у нас денег много, мы все можем купить». А я говорю: «Такие красивые платья не покупают, а зарабатывают, вы этого все равно не сможете, так что отстаньте от меня со своими деньгами». И они, конечно, тут же умирают от самой черной зависти. Смешно? Да?
Усмехнувшись, Гриша ответил:
— А знаешь, нет. Ты очень здорово подумала. Труд украшает человека.
— Нет, я так идейно не умею думать. У меня просто бытовые мечты. Я люблю наряжаться, а это не всегда удается. Вот и приходится мечтать. Нет, ты о себе расскажи…
Она нетерпеливо похлопала своей смуглой ладошкой по его колену:
— Ну, как у тебя будет?
Гриша сказал, что он думает сейчас о пьесе, которую уже начал писать. И что эта пьеса будет о любви и долге…
Выслушав все, что он говорил, Тамара сощурила глаза и с оттенком презрения спросила:
— Ты любишь какую-нибудь?
— Нет, — чистосердечно признался Гриша.
— Ну тогда у тебя ничего не получится, — торжествующе заявила она.
Гриша не отвечал. Тамара, думая, что он сражен ее доводом, поспешила к нему на помощь:
— Конечно, я знаю это только из книг.
— А любовь к родине? — перебил ее Гриша.
Теперь задумалась она.
— Это мы знаем очень хорошо, — заговорил он негромко. — Можно по-разному жить. Каждый по- своему относится к жизни. Вот даже и здесь, в нашем леспромхозе какие неодинаковые люди. Большинство хороших, честных, но есть и плохие. Словом, всякие есть. Но ведь они русские, они народ. Была война, тогда все, и хорошие и плохие, защищали родину. А вот сейчас, разве нам легко восстанавливать все, что разрушено. Мы плохо едим, нам трудно, но мы не складываем руки, не ноем. И какая бы ни была тяжелая наша жизнь, я никакой другой не хочу. Я люблю жизнь, именно такую как наша — нелегкую и часто скучную.
Тамара сидела смирно, как на уроке, сложив руки на коленях, и внимательно глядела на него. Когда он замолчал, она спросила:
— А как сделать, чтобы стало весело и не так бедно?
— Надо любить жизнь.
Она решительно отрезала:
— А я ничего скучного не люблю. Я думаю, только очень скучные люди это могут. Бедно мы живем, это верно, и все у нас дорого. А все-таки сейчас лучше, чем в прошлом году.
— Ты говоришь совсем не о том. Я говорю не о бедности быта, а о бедности событий. У нас ничего не происходит. Я хочу этот вопрос решить в плане психологическом. Столкновение мысли с действительностью…
— Ничего не понимаю, — созналась Тамара.
— То есть событий много, а человек не получает ничего для души, — пробормотал он, не зная, как выпутаться, и замолчал.
— Гришка, — решительно заявила Тамара, — это ты не сам придумал. Вот даже ты и сам ничего не понимаешь.
— Понимаю. Я-то понимаю, — заговорил он, но Тамара положила руку на его колено и заговорила убежденно:
— Вот слушай: есть у нас девчонка в классе. Худая такая и все о душе говорит, о боге. Потом мы дознались: у нее мать сектантка. Мы ее зовем «скиля», это по-нашему скелет. Такая она вся унылая и желтая. Ей, конечно, очень скучно жить. А тебя я даже не понимаю.
Гриша молчал. Тамара откинула тяжелую косу за спину и торжественно закончила:
— Если я люблю жизнь, значит, не такая-то она скучная. Не выдумывай, пожалуйста. Тем более, ты тоже очень любишь жизнь.
Гриша и сам никогда не думал о том, что жизнь бедна. Особенно его жизнь. Она даже наверняка очень богата событиями. И события эти волновали его, заставляли думать и принимать в них участие. А сказал он так — только для того, чтобы порисоваться перед сестрой: пусть она увидит, какие высокие, не всем доступные мысли волнуют его. Но этого не получилось. Он увидел, что Тамара непринужденно развеяла серенький туман его слов и весело, как котенок, треплет его мысли, так что от них только пыль летит.
Тамара взяла Гришину руку и погладила ее, что на их домашнем языке означало: «Не сердись на меня, я больше не буду». Гриша тоже погладил ее руку и засмеялся:
— Ну, конечно, о любви я тоже напишу. И совсем для этого не надо самому отчаянно влюбиться. А вот как отец с матерью. Я ведь их отношения с самого начала видел. Они очень скрывали, даже сами от себя.
Тамара вдруг нагнулась к брату и, расширив глаза, очень тихо сказала:
— А ты знаешь, только это пока тайна, кроме меня, никто не знает. И ты, смотри, никому. Дай самое честное.
— Самое честное: никому.
— У мамы будет ребенок. Я сама слыхала, как она говорила отцу.
Подавленные важностью семейной тайны, в которую удалось проникнуть не совсем честным путем, они долго молчали. Далеко на станции коротко и пронзительно свистнул паровоз, словно вонзил в тишину тонкую иглу. Тамара сидела не шевелясь, напряженно думая, как Гриша отнесется к новости, которую отец и мать пока никому не открывают.
Он сказал виновато и растроганно:
— Чудаки, зачем же они таятся…
