— Они нас стесняются. А разве это стыдно? Ведь они — муж и жена.
Гриша решительно поднялся.
— Это их дело, сестренка. Иди-ка ты спать. Наверное, уже час. Скоро солнце взойдет, а мы тут полуношничаем…
Уснул он мгновенно, а когда проснулся, то понял, что спал очень недолго. Веранду заливал малиновый свет пламенной северной зари. Толя лежал на боку, в позе велосипедиста, мчащегося во весь дух. Сверкающий велосипед стоял у его постели, наводя на мысль о тех отчаянных переделках, в которые неминуемо попадет сегодня он со своим хозяином.
Быстро одевшись, Гриша прикрыл брата своим одеялом и тихо вышел на крыльцо.
В огненном зареве над черными зубцами леса плавилось огромное солнце. Все казалось нарисованным только двумя красками — красной и черной. Длинные черные тени лежали на земле, курившейся паром. Казалось, и земля и крыши домов тлеют, охваченные жаром.
Утром, собираясь на работу, Афанасий Ильич спросил:
— Гриша спит?
— Спит, — улыбнулась Ульяна Демьяновна, — после города в тайге, знаешь как спится.
Поспешно закалывая негустые свои волосы шпильками, она поглядела в окно, затянутое от комаров марлей, и предупредила:
— Умываться будешь, не стучи умывальником. Сказал бы Толечке, пусть умывальник перевесит. На дворе умываться можно. Отбивается от рук парнишка. Три раза говорила. Тебя еще слушает как-то.
Осторожно приоткрыв дверь спальни, она босиком, чтобы не разбудить Тамару, вышла в столовую, единственную большую комнату в доме. Перед ней была кухня, где обычно обедали, когда старшие уезжали: Гриша — в институт, Тамара — в Ельск, таежный городок. Потом были сени и большая застекленная веранда. Там летом устраивали спальню для мальчиков, которых не пугали прохладные ночи.
Тамара спала в столовой. Она лежала на спине, тоненькая и прямая, как стрелка, подложив смуглую руку под голову. Светлая полураспустившаяся коса свесилась с подушки. Темные ниточки бровей поднялись, словно ей снилось что-то очень смешное. Недлинные и тоже темные ресницы оттеняли нежное лицо с прямым остреньким носиком и неожиданно яркими и пухлыми губами. В кого такая уродилась? И отец покойный и мать в плечах широки, кряжисты — не сразу с места свернешь. А эта как березка- малолетка.
Ульяна Демьяновна на секунду задержалась у постели дочери, подняла упавший на пол чулок, повесила его на стул и осторожно прошла на кухню.
Пока муж умывался, она достала масло и хлеб. Включила электрическую плитку и начала разогревать вчерашнюю картошку. Когда картошка была готова, поставила чайник и позвала мужа.
Они сидели в маленькой кухне за столом друг против Друга и ели картошку прямо со сковороды. Они всегда завтракали из одной посуды. Так казалось вкуснее, да, кроме того, не было времени раскладывать по тарелкам.
Оба они любили эти минуты раннего утра, завтрак вдвоем из одной посуды, откровенные разговоры вполголоса, скупые ласки, которых они стыдились и ревниво оберегали от посторонних глаз. Им казалось, что только сейчас, на четвертом десятке, к ним пришла настоящая жизнь и вместе с ней молодая, беспокойная любовь. Часто днем на работе Ульяна Демьяновна, вспоминая ласки мужа, вспыхивала, как девушка, полюбившая впервые.
Но у них были взрослые дети, от которых особенно надо было прятать свои чувства. И это было самое трудное. При посторонних они старались казаться солидными, спокойными, разговаривать друг с другом с грубоватой снисходительностью пожилых супругов, у которых давно остыли страсти и осталось только взаимное уважение.
Посторонних можно обмануть, но как скрыть от детей подлинные чувства? Особенно от глазастой Тамары? Она жила в интернате и почти каждую субботу приезжала домой. Она, конечно, замечала все: и влюбленные глаза отца, и нежный румянец, вспыхивающий на полных щеках матери, но деликатно делала вид, что ничего не замечает.
Убрав сковороду, Ульяна Демьяновна налила чаю. Муж спросил:
— Не сказала Тамаре?
— Да чего ей говорить? — вздохнула Ульяна Демьяновна. — Сама, я думаю, давно заметила. А мне вроде совестно. Не молоденькие…
— А разве старые? — засмеялся Афанасий Ильич. Он обошел стол, сел рядом с женой и, обняв ее, сказал:
— Вон какая ты! Лучше всех.
Положив голову на плечо мужа, она закрыла глаза.
— Да разве ты дашь состариться-то!
— Раньше времени и не думай.
На лесозаводе зашипел гудок и, набирая силу, торжественно запел над тайгой. Ульяна Демьяновна слушала не открывая глаз. Когда гудок постепенно замолк и затерялись в тайге его многочисленные отголоски, она вспомнила:
— А идти-то надо.
Они вышли на крыльцо. Незакатное летнее солнце, рассыпая огонь, поднималось над вершинами синих елей.
Афанасий Ильич по пути заглянул на веранду. Анатолий спал, подмяв под себя скомканное одеяло, словно это был лютый враг, с которым он сражался целую ночь и которого, наконец, одолел. Рядом с его постелью, прислоненный к стене, щедро осыпанный солнечными искрами, стоял велосипед.
Гришина постель была пуста.
ТАМАРА
Ульяна Демьяновна спросила мужа:
— Замечаешь, как Томочка на Гришу поглядывает? Я ей говорю — не забывай: он тебе брат. А она: «Я, мама, ничего». А какое там ничего. Ох дети-ребятишки. Сердцем-то не заставишь не родню за брата признать. Пока ребятишками были, горя не знали. А сейчас она его ко всем ревнует. Смех и горе. Ведь еще сама из девчонок не выпрыгнула, а туда же…
— Девчонки всегда ревнуют братьев, — заметил Афанасий Ильич, — матери сыновей тоже. Все им кажется: хуже себя нашел. Ну, не будем переживать, посмотрим.
Вздохнув, Ульяна Демьяновна решительно сказала:
— Нет, смотреть я не согласна. Томка мне дочь.
— А Гриша сирота, значит.
— Ну, не болтай ты зря-то, — возмутилась Ульяна Демьяновна. — У меня всем поровну и ласки и таски. Сам знаешь.
Вернувшись из клуба, они сидят на высоком крыльце своего дома. В низине над болотом неподвижно стоит облачко серого тумана. Из тайги тянет сырой прохладой, над поселком плавает сладковатый запах горящей хвои от многочисленных костров-дымарей, что разжигают у каждого дома против комаров.
Тихо переговариваясь, они слушают, как затихает поселок. Издалека доносится музыка — в клубе еще танцуют. Там недавно закончился литературный вечер: Гриша встретился со своими друзьями- читателями.
Афанасию Ильичу не понравился вечер. Рабочие лесопункта, в большинстве молодежь, очень уж восторженно приветствовали появление Гриши на сцене. Как будто видели его впервые. Давно ли он работал вместе со всеми и не был ничем замечателен. Такой же шофер, как и все, не хуже, не лучше. А тут, смотри, вышел на сцену, как будто он артист и ему не привыкать к восторгам публики. И разговаривал так, словно он самый умный на свете. И многим это нравится — вот что нехорошо.
Афанасий Ильич сказал:
— Он ее, Тому-то, в корыте купал. Голову ей мылил.
