всякого думающего человека. Если это мудрость, то чего ему не хватает в своём рукотворном Раю? Созерцай, размышляй…
Совсем некстати Ким вдруг вспомнил своё прощание, свой уход.
Он сам выбрал Звезду и когда корабль-матка вынырнул около неё из подпространства, стал поспешно собираться.
Генрих, командир корабля, его давнишний друг по третьей и четвёртой жизни, упорно молчал, и это молчание рассердило Кима.
— Я знаю, о чём ты думаешь, — сухо заметил он. — Долг… творчество… «нет ничего возвышенней, чем созидание жизни… ученики Великого…» Ты забыл, что я свободный человек и посему имею, кроме обязанностей, уйму прав. Я выбрал из них одно — покой, отдых, называй это как хочешь. Не будешь же ты отрицать…
— Не буду, — грустно согласился Генрих. — Но всё равно это эгоистично — двести сорок лет знать только долг и вдруг… Импровизаторов много, есть профессионалы не хуже тебя. Но Великим нарекли только одного. Как ты думаешь — почему?
— Но я выдохся! — Ким рассердился всерьёз. — Я запорол целую планету. Подумать только — не учёл один вид, букашечку, и вся эволюционная постройка рассыпалась, рухнула. Ты знаешь, что я после Дзинтры спать не могу? Всё думаю: как я мог так оплошать? Как?! Теперь там придётся всё переделывать. Заново! И это после Великого, — он попытался рассмеяться, но у него ничего не получилось.
— Нет, — покачал головой Генрих. — Все это слова… Великим тебя нарекли за верность долгу. Ты стал символом нашей профессии… Но почему ты уходишь после первой же неудачи — этого не поймёт никто. Мы не боги, каждый из нас имеет право на ошибки. Только гордость… Только непомерная гордыня нашептала тебе, что лучше уйти от дел, спрятаться.
— Я устал, — обескураженно пробормотал Ким. — Я беру себе самое малое — безжизненный мирок, который, кстати, в любое время может сжечь плазменный выброс светила. Я превращу его в рай и, наконец, отдохну.
Генрих отвернулся.
— Мне жаль тебя, дружище, — сказал он на прощание. — Ты устал — значит ты умер. А твоё «кстати» опять бравада. Ты хочешь, чтобы тот мир зависел только от тебя?! Мне жаль тот мир.
Он давно не ходил к пустоши, и лесную тропинку захлестнула буйная растительность. Под ногами пружинил мох, то и дело приходилось отводить от лица пушистые листья. Ким даже погладил один из них — это тоже был его шедевр: смоделированная им растительность за два года напитала разжижённую атмосферу Рая живительным кислородом. На третьем году здесь появились птицы. А в феврале пятого в биованне закопошились шесть щенков — три пары. Одного из них он назвал впоследствии Одноушко Мокрый Нос.
Взошла Звезда. Светило стояло над горизонтом низко, в мутно-жёлтой дымке. Даже невооружённым глазом было видно, как беспокойно колышется его плазменное тело. Ким ощутил укол тревоги и ускорил шаг.
«В самом деле. Звезда ведёт себя угрожающе, — подумал он. — До летней пульсации ещё полтора месяца, а она пухнет буквально на глазах. Странно. Она пухнет, а стабилизатор не сработал. Почему? Я слишком беспечен. Ну, ничего. Мы тебя сейчас быстро успокоим…»
Вместе с некоторым беспокойством ещё острее отозвалось в нём чувство Создателя, которое он умозрительно мог сравнить разве только с чувством материнства. Родство с этим миром для него заключалось не в философски отвлечённых понятиях, а в семи годах изнурительного труда, в постоянном напряжении психики, граничащем с нервным истощением. Он помнил, он знал этот мир мёртвым. Теперь тут действительно Рай, а он его беспечный хозяин… Потому что на всё махнул рукой… Остатки выдумки и таланта он отдал своей Отраде, запретному плоду, который, наверное, грезится каждому, кто умеет создавать жизнь. Хотел ли он, чтобы его творением стала женщина? Ким в который раз задавал себе этот вопрос и в который раз ответил: «Нет и нет!» Он хотел утвердиться в своих профессиональных возможностях — вот что бесспорно. Но, видимо, Рай не успокоил его душу… Тогда, может, он видел женскую сущность своего создания подсознательно? Может, при конструировании генной матрицы его раскалённому, почти бесчувственному мозгу нашептало что-то одиночество? По крайней мере, когда он очнулся после акта творения, он ничего такого, не знал. Вот именно — не знал, подозревать мог всякое, но знать не знал…
Лес кончился. Под ногами захрустели кремниевые пластинки скального косогора. Ещё немного — и откроется пустошь.
…Да, он не думал тогда о возможном наказании. Кто-нибудь всегда переступает запрет первым. Наверное, тот, кто почувствует, что может переступить. Он смог. «Пусть теперь порицают, — думал он тогда. — Всё равно это самый грандиозный эксперимент, который ставил когда-либо человек». Единственное, что смущало его, так это бесхитростность ума подопечной. Смущало и радовало… Ким, увы, не был психологом, но искреннюю любовь, с которой льнула к нему Отрада, распознать сумел.
— Ах, ах, ах! — закричал в зарослях удивленыш. Эта крохотная птица была создана им во время последней экологической коррекции, а для чего — уже успел запамятовать.
Было чему удивиться.
В долине, где лес разрывала обширная плешь, на башенке автоматической гелиостанции пылали сразу три сигнальных огня — «опасно», «очень опасно» и «смертельная опасность».
Он побежал вниз по склону, к гелиостанции.
«Приборы, скорее взглянуть на приборы»… Сердце забухало часто-часто, во рту пересохло.
— Ах! — вскрикнул удивленыш.
Поздно!
Звезда вдруг начала расползаться, странный голубой свет пал на холмы и леса. С криком ужаса Импровизатор рухнул между камней. Прежде чем звёздный огонь опалил землю, подсознание, древний инстинкт самосохранения стеганули мозг командой — спасайся! сохранись! Тело его мгновенно покрылось сверхпрочным панцирем, превратилось в каменный кокон. И чем яростней жёг звёздный выброс, тем толще становился панцирь, тем глубже уходило сознание в камень, пока не померкло, не выдержав огромной нагрузки.
«Где я? Что со мной?»
Появилась мысль, и он понял, что очнулся, хотя все ощущения подсказывали — ты мёртв! Тишина. Мрак. Грудь не вздымает дыхание… Мгновенно, будто её включили, вернулась память. В мозг, впрессованный в толщу глыбы, будто ядро ореха в скорлупу, хлынуло понимание и боль, боль, боль…
«Отрада! Милая моя!» — вскрикнул он мысленно. Душа его стонала от горя, желала бы разорваться, но ни одно движение не проникало в камень, бывший некогда его телом. Какие-то рефлекторно созданные биосистемы питали его мозг, он не знал их устройства, не мог сразу же уничтожить, и эта невозможность умереть, убить себя была как насмешка судьбы. «Милая моя, — плакал он без слёз. — Ты знала, знала… Ветер был рядом, за спиной… Слепой крот! Я захлёбывался счастьем в Раю, а Рай уже горел. И вот… Ты никогда не была грехом, любимая, нет. Истинный грех в самом понятии рая. Потому что созидающее деяние подразумевает бескорыстность. Я же строил всё для себя. Мир, тебя, одноухого пса… Будь проклят я, Великий Эгоист…»
Продолговатый камень, зацепившийся на склоне холма, медленно остывал. Его оплавленные бока почернели, покрылись сетью глубоких трещин. Внутри его неслышно и невидимо металась обезумевшая мысль Импровизатора:
«Да, ты теперь камень. Пусть всё остаётся, как есть… Но мука, мука! Она источит камень…»
«Умереть, остыть, рассыпаться в прах. Как ещё может умереть камень? У меня нет рук, чтобы наложить их на себя. Нет ног, чтобы убежать от самого себя».
«Вернуться? Выйти из кокона? Бороться и побеждать?! Конечно, человеческая биоформа сейчас не подойдёт — слишком высок уровень радиации. Вернуться — это значит возвратиться к человеческой деятельности, начать всё сначала. Но где взять силы?»
«У меня тренированная мощная воля. Неужели она не победит инстинкт самосохранения? Погасить мозг — вот что мне нужно, единственно необходимо. Только перед тем…»
Это было последнее желание, и он решил тут же, не откладывая, выполнить его, чтобы не продлевать
