«Как можешь ты взглядом смотреть столь суровым На тех, в чьем жилище питался ты пловом?! Вот – дети мои, здесь я бедствую с ними! Давно ли успел ты забыть мое имя?» Сельчанин в ответ: «В мире каждый умен И может назваться любым из имен. А мне ведь ни имя твое, ни прозванье Не может прибавить ни веры, ни знанья. Ведь я позабыл, как зовут и меня, Лишь имя Аллаха в сознанье храня! Уйди поскорей и меня не морочь!» — И запер ворота. И новая ночь Дожди на бездомных обрушила с силой, И ярость и гнев в их душе погасила — Остались лишь слезы. И снова у врат Стучался приезжий, как сутки назад. Сельчанин врата отворил с неохотой, А тот: «Я охвачен одной лишь заботой — О детях! Прошу – отведи нам сторожку, Чтоб в ней пообсохнуть, погреться немножко, Тогда на тебя я не буду сердит За дни, что тянулись, как годы обид!» А тот: «Есть в саду моем ветхий шалаш, Живал в нем когда-то плодов моих страж. Туда я пустить вас на время готов, И будешь ты сад мой стеречь от волков!..» ...Взял стрелы приезжий и лук натянул, Ходил он по саду и глаз не сомкнул, — И зверя заметил! И меткой была Во мраке пронзившая зверя стрела. И зверь, испуская свой дух где-то рядом, Наполнил окрестность и громом и смрадом. Сельчанин на грохот раздавшийся мчится, Крича: «О преступник! Убийца ослицы! Обласканный мною, ты жизни лишил Родную ослицу – отраду души!» Ответил приезжий: «Не мешкая долго, Я волка заметил – и выстрелил в волка! Что делала ночью ослица в саду, И стражу на страх, и себе на беду?» Но тот повторял, и вопя и стеная: «О сердца подруга! Ослица родная! Что мне ни тверди, – я ослицу свою По тяжкому духу всегда узнаю?!» И тут-то приезжий, расширив зрачки, Неверного друга схватил за грудки: «Я вижу, тебе, лицемерная рожа, Ослица – старинного друга дороже?! А ты-то твердил, что не помнишь имен, — Мол, именем Божьим твой разум пленен,
