БЕЛЫЙ РАБ

сумеете использовать.

Немало других столь же тонких и блестящих острот сыпалось со всех сторон, и толпа покупателей встречала их одобрительным хохотом, не совсем, правда, гармонировавшим со стонами раненых и их искаженными от боли лицами. Раненых принесли к месту аукциона на носилках, и они являли собой довольно грустное зрелище страданий и горя.

Шумное веселье дошло уже до высших пределов, когда внезапно оно было прервано появлением высокого джентльмена, вид и манеры которого значительно отличались от вида и манер большинства присутствовавших.

Нахмурившись, он резко заметил, что, по его мнению, вовсе не смешно продавать людей, лежащих на смертном одре. Он сразу же назвал сумму, значительно превышавшую ту, которую называли до сих пор, и аукционист объявил, что 'товар' остался за ним.

Я лелеял надежду, что тот же покупатель приобретет и меня. Но, отдав все нужные распоряжения относительно переноски раненых, он удалился.

Возможно, у меня и не было особых оснований сожалеть о том, что я не достался ему. Этот джентльмен, насколько и могу судить, сделал только то, что могли сделать и многие другие покупатели, поддавшись минутной вспышке гуманности. Эта вспышка была вызвана отвращением к грубому поведению присутствовавших, но вряд ли ей суждено было долго продержаться и заставить его относиться к своим рабам лучше, чем относились его соседи. Каждый человек может быть подвержен таким неожиданным вспышкам добросердечия и гуманности, но они отнюдь не способны служить гарантией против повседневного пренебрежения к чувствам и правам тех, кто лишен права сам защищаться и не находит защиты ни со стороны закона, ни со стороны общественного мнения.

Я был куплен агентом мистера Джемса Карльтона, владельца плантации Карльтон-Холл, расположенной в одном из северных графств Северной Каролины, и меня, вместе с несколькими другими вновь приобретенными рабами, отправили на плантацию нашего нового хозяина.

После пятидневного путешествия мы прибыли в Карльтон-Холл. Господский дом, как и большинство таких домов на американских плантациях, казался довольно невзрачным и не мог похвастать ни особой роскошью, ни комфортом. Недалеко от хозяйского дома помещался невольничий поселок - жалкие, полуразрушенные хижины, расположенные как попало и почти скрытые буйной порослью сорных трав.

Вскоре после нашего прибытия нас провели к хозяину, который внимательно, по одному осмотрел нас и пожелал узнать, что каждый из нас умеет делать.

Узнав, что я был приучен к работам по дому, и оставшись (как он сказал) доволен моей внешностью и манерами, он объявил, что назначает меня своим камердинером вместо прежнего своего лакея Джона. Джон, по его словам, стал таким неисправимым пьяницей, что пришлось отправить его на полевые работы.

У меня были все основания быть довольным: рабам, занятым по дому, обычно живется лучше, чем полевым рабочим, их лучше кормят и одевают. Да и работа у них менее тяжелая. Им изредка перепадают кое-какие крохи с господского стола, а так как взоры хозяина и его гостей были бы неприятно поражены видом грязных лохмотьев, то домашних слуг принято одевать прилично, с целью поддержать честь дома и не повредить доброму имени хозяина.

Тщеславие хозяев требует, чтобы дом был полон слуг. Работа поэтому не слишком обременительна - ее распределяют среди большого числа людей. Удовлетворительное питание, чистая одежда и не слишком тяжелая работа - все это вещи, которыми не приходится пренебрегать. Но не только это делает положение домашнего слуги более сносным, чем положение полевых рабочих. Люди, особенно женщины и дети, каковы бы они ни были, не могут постоянно соприкасаться с живым существом, будь то собака, кошка или даже раб, и не почувствовать к нему в конце концов какого-то подобия интереса. Случается, что таким путем слуга завоевывает некоторые симпатии, и к нему хоть в какой-то ничтожной мере начинают относиться как к члену семьи.

Такие единичные случаи и служат поводом для некоторых людей, - с твердой решимостью опирающихся на такие исключения и не менее решительно закрывающих глаза на все остальные, подчас чудовищные, подробности жизни рабов, - восхвалять рабство и разглагольствовать об его 'положительных' сторонах.

И все же даже и это положение домашнего слуги, хотя значительно более терпимое, чем положение остальных рабов, бесконечно унизительно и тяжело. Встречаются изредка так называемые 'добрые' хозяева и хозяйки. Но гораздо чаще хозяин оказывается капризным тираном, а хозяйка - вечно недовольной, придирчивой и сварливой женщиной. Несчастного слугу с утра до вечера осыпают резкими замечаниями и бранью, за которыми в любую минуту может последовать наказание плетью. Да и брань эта для человека, не потерявшего еще чувства достоинства, часто переживается мучительнее, чем сопровождающие ее удары плетью.

И самое страшное - все это без малейшей надежды на улучшение…

Хозяин и хозяйка, даже и не пытаясь сдерживаться, дают себе полную волю в проявлении своих настроений. Раб принадлежит им, и они вправе обращаться с ним так, как им заблагорассудится.

Мистер Карльтон, разделяя большинство воззрений своих собратьев-плантаторов, отличался от многих из них в одном отношении: он был ревностным пресвитерианином [19] и вообще человеком религиозным. Что ответил бы он, если бы кто-нибудь решился сказать ему, что держать людей в рабстве - великий грех, оскорбляющий и религию и нравственность? Признал ли бы он истину, столь, казалось бы, неоспоримую? Боюсь, что нет. Весьма вероятно, что ответ его вполне совпал бы с тем, который могли бы дать другие плантаторы, не столь твердые в религии. В глубине души отдавая себе отчет в своей неправоте, но решив не признавать ее, он, вспылив, разразился бы горячей речью в защиту 'священных прав собственности' - значительно более священных в глазах рабовладельца, чем свобода и справедливость. Он долго и возмущенно громил бы 'дерзкое вмешательство в чужие дела' - предмет, будь добавлено в скобках, о котором особенно любят распространяться те, чьи 'дела' не выдерживают слишком тщательной проверки.

Мистер Карльтон, как я уже говорил, исповедовал примерно такие же взгляды и убеждения, как и большинство его соседей. Его характер поэтому, так же как его поведение и даже речи, был полон самых неожиданных противоречий. Он был пуританином и одновременно бреттером, другими словами, был склонен любое недоразумение или спор разрешить с помощью пистолета, - прием довольно обычный и практикуемый весьма широко в южных штатах Америки. При всей своей набожности мистер Карльтон так часто грозился 'пристрелить на месте' любого не согласного с ним, как если бы был профессиональным убийцей.

Ввиду того, что я имел честь прислуживать мистеру Карльтону за столом и счастье ежедневно выслушивать его речи, я вскоре разобрался в его характере, поскольку вообще можно было разобраться в характере, полном такого множества вопиющих противоречий.

В доме неукоснительно соблюдался обычай общей молитвы. Молились утром и вечером. Мистер Карльтон молился усердно, долго, преклонив колени. Он в проникновенных выражениях с особой страстностью молил всевышнего всюду распространить святое евангелие. Усердно просил, раз все люди - дети единого бога, сделать так, чтобы все они как можно скорее приобщились к единой вере.

При этом, однако, не только рабы, работавшие на плантации, не привлекались к участию в этой общей молитве, но даже и невольники, непосредственно обслуживавшие дом, не пользовались правом участвовать в этой молитве. Двери во время молитвы господ запирались изнутри. Простираясь ниц перед своим создателем, благочестивый мистер Карльтон ни на мгновение не забывал о неизмеримом своем превосходстве над слугами, которым не могло быть доступа в покои, где хозяин их беседовал с господом богом.

Несмотря, однако, на все это, мистер Карльтон, видимо, горячо принимал к сердцу интересы религии и, казалось, готов был пожертвовать всем состоянием своим во имя ее. В той части графства, где он проживал, было мало лиц духовного звания, и преданность вере довольно часто вынуждала мистера