— Ты, конечно, тоже хочешь домой?
— Ясное дело, — ответил молодой человек. — Но я сам вижу, что это пока невозможно.
— Мы сделаем все, что в наших силах. Скоро наступит улучшение.
Однако Кристоффер вовсе не считал так. Инфекция проникла слишком глубоко, с ней почти невозможно было бороться.
Он переходил от постели к постели в большом зале, и у большинства больных было только два желания: выписаться домой и заткнуть глотку тому, кто орал за стеной.
Кристоффер вошел в палату, где лежал Бернт Густавсен. Заметив вошедшего врача, юноша принялся орать с удвоенной силой.
— Ну, ну, — своим мягким, успокаивающим голосом произнес Кристоффер. — Как ты себя чувствуешь?
— Я умираю! Я знаю, что умру, никто не в силах вынести такие муки!
Просмотрев записи в истории болезни Бернта, Кристоффер сухо заметил:
— Я знаю, что тебе сейчас плохо, но так и должно быть. Тебе дадут немного морфия, это поможет. Мы сделали все, что было в наших силах, остальное доделает время.
— Мать и отец не придут ко мне?
— Они придут в отведенное для посещений время, я уверен. А пока тебе нужно отдохнуть.
«Чтобы не мешать другим пациентам», — подумал Кристоффер, но не сказал об этом вслух.
Обход продолжался.
Он пошел к Марит из Свельтена. Она лежала в другом корпусе.
По пути туда одна из медсестер с тревогой сообщила ему:
— В одном из корпусов началась эпидемия, доктор. У многих больных высокая температура.
Кристоффер пробормотал что-то сквозь зубы. Подобные внутренние эпидемии были бедой всех больниц. В те времена, в 1901 году, еще не было средств для борьбы с инфекцией. Единственным средством было мытье полов и стен карболкой и установление строгого режима.
— Немедленно изолируйте корпус, — распорядился он. — Думаю, мне не следует повторять все правила строгого распорядка.
И снова он подумал: «Если бы главный врач был сейчас здесь! Уж слишком большая на меня легла ответственность!»
Марит из Свельтена с удивлением огляделась по сторонам. Она понимала, что лежит в большом зале вместе со многими другими, но кровать ее была загорожена ширмой, так что она ничего не видела, а только слышала приглушенные, смиренные голоса лежащих по соседству женщин.
В углу, где она лежала, стены были покрашены в бурый цвет. Потолок, когда-то белый, теперь потускнел, потерял свой цвет, растрескался и был засижен мухами.
Как она попала сюда? Она пыталась все вспомнить.
Странной, невыносимой боли в правом боку уже не было. Вместо нее пришла другая боль, более определенная, острая, режущая, как при порезе. Она попыталась пошевелиться, но это оказалось невозможно, поскольку боль резко усилилась.
Красивая дама, одетая в белое и черное, со странной шляпой на голове, тут же встала со стула, стоящего рядом с постелью.
— Нет, нет, — добродушно сказала она. — Тебе нельзя двигаться, пока не заживет шов после операции. Шов после операции?
— Я нахожусь в больнице? — с ужасом прошептала она.
— Да, тебя прооперировали, все прошло хорошо. Ты скоро будешь здоровой.
Марит, выросшая на хуторе, всегда понимала жесткие факты жизни.
— Но у меня нет денег, чтобы заплатить за лечение! — сказала она.
— С этим будет все улажено, — ответила ей сиделка. — Мы сделали то, что необходимо было сделать.
Марит совсем сникла при мысли о той сумме денег, которую ей предстоит выплатить.
К ней медленно возвращались воспоминания.
Скалы. Холод. Боль и упадок сил.
Неизвестно откуда появившиеся люди. Поездка. Лицо… Она вдруг почувствовала прилив радости и тепла. Она вспомнила это лицо, показавшееся ей ангельски прекрасным, вспомнила, как держала человека за руку, вспомнила его голос, преисполненный дружелюбия, понимания, терпения.
Разве он не доктор?
Она хотела было тут же спросить об этом, но не решилась. Ей не подобало задавать такие вопросы, это было для нее слишком личным.
Губы ее совсем пересохли, и сиделка тут же смочила их водой.
— Так хочется пить, — хрипло произнесла Марит.
— Тебе нельзя ничего пить. Но каплю воды ты получишь!
Сиделка положила ей в рот смоченную в воде тряпочку, и Марит с наслаждением принялась высасывать из нее влагу, которой оказалось слишком мало.
Вид у сиделки был озабоченный. Глядя на Марит, она думала: «Если ей не дать сейчас поесть, операция может оказаться напрасной».
В зал торопливо вошла другая сестра.
— Обход! — сообщила она.
За ширмой все сразу пришло в лихорадочное движение, стали спешно заправлять постели, убирать лишние вещи. Во взгляде сиделки, дежурившей возле Марит, тоже появилось беспокойство, она оправила простыню и одеяло, привела себя в порядок, напряженно прислушиваясь к шагам за ширмой.
Послышались новые голоса. С замиранием сердца Марит узнала голос, отчетливо звучавший над всеми остальными.
Она могла поклясться в том, что это был он. Что, если он войдет сюда, к ней? Нет, зачем это ему?
Она в отчаянии подумала о своем внешнем виде, но тут же решила, что не стоит понапрасну мучиться, все равно ничего поделать нельзя.
Голоса приближались. Она слышала, как он говорил кому-то, что тот может уже ехать домой. Другому же он советовал спокойно ждать выздоровления.
— Лично я охотно подожду, — засмеялась одна из женщин. — Ради того, чтобы полечиться у такого доктора!
В зале раздался взрыв хохота.
Но вскоре голоса затихли. «Отправьте ее в отдельную палату». «Да, доктор», — ответила медсестра приглушенным голосом. Судя по интонации, случай этот не обещал ничего хорошего. Больная не отвечала, как это делали другие. Возможно, она была не в состоянии ответить? Все остальные тоже притихли.
Марит обратила внимание на то, с какой радостью и охотой все отвечали доктору. Да, ее доктора здесь любили. И неизвестно, почему, она почувствовала гордость за него, словно он имел к ней какое-то отношение.
Внезапно он оказался у нее за ширмой. Сердце у Марит екнуло. Какой он высокий!
Конечно, в ее лежачем положении он казался ей выше, чем был на самом деле, хотя Кристоффер Вольден и в самом деле был высок и статен, на него любо было смотреть.
— Ну, Марит, как дела?
