Проревевшись, она стала думать о мести. Не о той, когда обидчика принародно всяческими словами поносят, когда тайком на его пиджак кислоту плещут. О более страшной мести мечтала. О такой, чтобы Сашке во сто крат больнее стало, чем ей недавно было.
И дня через два или три загудел, задрожал от пьяного топота одноэтажный домик, на подоконниках которого только один цветок герани маячил. Так загудел, что Сашка-гармонист на другой окраине Смоленска услышал, прибежал и, рот разинув, застыл на пороге: стол прогибался под тяжестью закусок разных и больших гнездовий не самогонки проклятой, а настоящей государственной водки.
Над всем этим изобилием царствовала Нюська — разряженная, порозовевшая от волнения и пригубленного вина. Глаза у нее были большие, и такая ласка из них лилась, что у Сашки-гармониста голова кругом пошла.
— Проходи, Саша, желанным гостем будешь, — пропела она и даже сдвинулась, давая понять, что его место рядом с ней.
Во время застолья, уверовав, что она не держит на него обиды, он и шепнул:
— А мне не сказала, что при деньгах.
— Зачем говорить-то было? — почти в полный голос удивилась она.
— Не ушел бы.
— Потому и не сказала. Надоел ты мне, Сашок, так надоел, что не знала, как от тебя избавиться. Статьи мужские у тебя не те, что мне надобны.
В горнице, где людей — не перечесть, повисла страшная тишина. Будто зверь затаился перед прыжком. Начни он, Сашка, спорить или хотя бы оправдываться — пьяное застолье, охочее до чужого посрамления, сничтожит хохотом, улюлюканьем. В мокрое место сомнет, попробуй пальцем погрозить Нюське. И он ушел, спиной чувствуя, как жалят его злорадствующие взгляды Нюськиных прихлебателей.
А еще через несколько дней Нюська, ничего не сказав матери, уехала из Смоленска и почти год моталась по деревням, обшивала модниц. Наконец, поднакопив денег и устав скитаться, купила половину пустовавшего дома, обосновалась в Слепышах. Здесь у нее и народилась, окрепла мечта — еще поднакопить деньжат и подцепить мужа. Не звезду какую-нибудь, а просто заметного. Хотя бы и в районном масштабе: такой, боясь скомпрометировать себя, не насмеется над ней и верховодить в семье особо не станет; что ни говорите, а на одну зарплату не нашикуешь, вот и придется муженьку за материальной подмогой к жене обращаться.
Задумка Нюськи была, казалось бы, и неплоха, но одна беда все время преследовала: если рядом и повиливал хвостиком кто из районного начальства, то люди в годах и должности малой — кладовщик, завхоз, киномеханик. С киношником, правда, даже жить вместе было начали, да вдруг его жена нагрянула и такое кино устроила, что все Слепыши глядеть и слушать сбежались.
Часа три та Нюську срамила…
Тогда же, сразу после столь бурного расставания с обманщиком, Нюська и решила, что теперь для нее все дороги к настоящему семейному счастью заказаны, что впредь вся радость ее — уловила кого, ну и пользуйся, пока не отберут или сам не убежит. И улавливала. Хоть и кратковременно, хоть и с оглядкой, но радость имела.
Когда началась война, первым побуждением Нюськи было желание бежать в военкомат, проситься в армию. Но жадность (на кого добро оставить?) вескими доводами отговорила: или в России мужиков мало?
Потом адовым кошмаром обрушился фашист со своими притязаниями. И сломалась Нюська, как порой ломается молодое деревцо, которое нерасчетливо пригнули к земле. Отвергнутая своими деревенскими, она в урочный день нарочно гордо проходила по единственной улице Слепышей. До самой околицы гордо шла, чтобы потом, войдя в лес, нареветься в голос.
И возвращалась всегда с высоко поднятой головой…
Еще Нюська в тот вечер сказала, что ей казалось, будто навеки уснула в ней даже обыкновенная женская гордость, и вдруг в ее комнату ввалился донельзя пьяный Витька-полицай и разревелся от большой обиды. Глядя на его пьяные, но искренние слезы, она будто прозрела, вдруг увидела, как в людском мнении упала. И захотелось доказать, что она лучше, чем о ней думают.
«Ну погодите, вы еще узнаете мой характер!» — горячила себя Нюська.
Но в указанные день и час вновь побежала в Степанково…
Вот какова Нюська. Разве нет смысла бороться за то, чтобы она настоящим человеком стала? И разве она одна нуждается в помощи? Всем обязан помогать и подсказывать он, коммунист Мурашов. Поэтому, когда Афоня передал ему решение Каргина, он, улучив момент, зазвал к себе деда Евдокима, Груню с Клавой, а Виктора поставил на середину комнаты и от слова до слова передал ему решение командира отряда. От себя одно добавил:
— С сегодняшнего дня ты рядовой боец. А из отряда не выгоняем потому, что еще верим в тебя.
Виктор стоял на середине той самой комнаты, в которой столько раз бывал, и впервые увидел сучок — черный, узловатый; он уродовал желтую половицу. И как этому сучку никогда не слиться с половицей, так и ему, Виктору, не вернуть былого. Не звания лейтенанта, не медали — они чужие, а доверия и уважения людей. Для них он сейчас чернее черного.
Несколько минут все молчали. Дед Евдоким и Груня были потрясены строгостью наказания. Груня даже уже нашла оправдание поступку Виктора: откуда он мог знать, что именно в этот день беженцы нагрянут? Ну, а дальше, хоть и пьян был, пришел помочь Клаве. А как его беженцы встретили?
Вот и начудил.
У Клавы все переживания были одновременно и сложнее, и проще. Во всем случившемся она винила только себя. Окончательно убедили ее в этом слова Груни, сказанные в сердцах, когда Афоня ушел в ночь и мороз. Забежала посочувствовать, а выпалила такое:
— Ежели, Клавонька, по нашей бабьей правде судить, ты сама виновата. И мой тебе сказ напоследок: или гони его прочь сразу и окончательно, или перестань выламываться, уступи.
— Так он же и не глядит на меня, — всхлипнула Клава.
Груня немного опешила, потом затараторила с еще большим жаром, но уже без злости на Клаву, как бы поучая младшую:
— Мужики, Клавонька, разные бывают. Который в жизни послабее, тот до нас самый настырный. А настоящий мужик гордость имеет. Если получил отказ, силком брать не будет. Взять моего Афоню. Сперва я его телком считала, ну и не допускала до себя. А когда убедилась, что человек он серьезный, что чувства его ко мне не шуточка, кликать, подманивать стала. Не идет паразит! Притворяется, будто не понимает!.. Что же я сделала? Расправила постель, да как заору на него: «И долго еще мне по два комплекта постельного белья стирать? Или не знаешь, что мыла нехватка?»… И пришел, как миленький пришел!
Нет, она, Клава, не сможет так…
Прервал молчание дед Евдоким:
— Вот оно, Витьша, как все обернулось. Таиться не буду, считаю твой грех тягчайшим. К тому говорю, что не привычен в прятки играть. Только иного генерала хоть до унтера разжалуй, он снова в генералы выйдет, природа свое возьмет.
— Не на вас, на себя обижаюсь, — начал Виктор с трудом, отдыхая после каждого слова, а закончил зло, даже с вызовом: — А медикаменты достану!
— Когда пойдем? — спросил Афоня.
— Хоть сейчас идите, — ответил Василий Иванович.
До самого Степанкова молчали, если не считать разговором замечание Афони:
— Потри щеку, белеть начинает.
В улочке Степанкова, когда стала видна комендатура, Афоня спросил:
— Как добывать будем? Или я для мебели?
— Первым делом в полицию заглянем, начальству покажемся. Потом я один явлюсь к Пузану, выменять на продукты попробую.
Пузан — личность в районе известная: начальник одного из госпиталей, а все по деревням рыскает, покупает, выменивает и просто отбирает продукты, чтобы сразу же отослать их в Германию.
