следовало прихватить, но что-то и я подзамерз… Людей пришлем за ней потом. А то совсем руки окоченели… Ну, надо ж вот: полосанули изнутри! Опять, блин, изнутри — ну точно, как тогда!
Власов шел к вертолету, стараясь попадать в их же собственные следы — оставленные ими полчаса назад, и снова — как и по дороге туда, от вертолета к кострищу, — Власов вроде бы невзначай вынудил Калачева идти не впереди него, Власова, возглавлявшего шествие, а
Калачеву оставалось либо идти за ним, глядя себе под ноги и Власову в спину, либо ломиться самостоятельно, рядом, параллельным курсом по целине. Он выбрал второе, исходя более всего из того, что разговаривать, глядя в затылок собеседнику, неудобно, да и не совсем прилично.
Калачев сошел с протоптанной тропы, стараясь идти рядом с Власовым. Пес, как сама солидарность, тут же тоже сошел с тропы и забарахтался рядом с хозяином, проваливаясь по брюхо в пушистый свежий снег. Конечно, завязнув, они стали отставать от Владислава Львовича.
— Палаточку разрезали — их что-то испугало там, внутри! — продолжал строить цепь заключений Власов, не обращая внимания на своих спутников. — Но что их спугнуло? Что?
Калачев ничего не ответил ему.
— Слышишь, Иван Петрович? Вопрос ведь весь в этом: что их испугало? Конкретно?
Калачев опять промолчал.
— Оглох, что ль, ты? Иван Петрович?!
Власов обернулся к Калачеву и так и застыл, разинув рот…
Следы Калачева и следы собаки, шедшей рядом с ним, внезапно обрывались…
Их не было нигде — собаки с Калачевым. Только снег, розовеющий в лучах туманного полярного солнца на сотни, сотни метров…
Власов охнул и выронил в снег пакетики с обгорелыми долларами и осколками хрусталя…
— Ты видел?! Видел?!
— Нет, — ответил летчик, складывая «Вечернюю Воркуту», — Я ничего не видел. —Почувствовав нечто странное в голосе Власова, он глянул на него: — А что случилось-то?
— А то! Давай, быстрее! Заводись! Давай! Давай!! Давай!!!
— Чего — «давай»-то?
— Давай, Бог, ноги!!
Охранник «Пром-бам-трам-банка», сидя на посту, закурил и обернулся в поисках пепельницы.
— О! — сказал он, обнаружив на кресле рядом с собой аккуратный сверток. — Мой комбинезончик! Чего, ребята, этот заходил ко мне, ну, тот?
— Кто— «этот», «тот»?
— Ну, помнишь, тот, хохмач, ну, в байковой рубашке? От одной любовницы — к другой?
— Никто не заходил.
— Спишь ты, дядя, я гляжу. Смотри: в соседнем доме сразу восемь банков обокрали.
— Не надо «ля-ля» в глаза-то — молод еще! Я на посту не сплю. Даже глаз не прикрываю. Вот выпить, закурить на посту — я могу. Молодость вспомнить могу. И газетку почитать — это я тоже могу. Но глазом-то я кошу при этом! Всегда. Мышь не проскочит — во как я глазом кошу! Никто не заходил.
— А комбинезончик выстирал, прогладил — не сам, конечно — баб, заставил, поди.
— А то уж! Вот я, например — бабу могу на посту. Хоть на седьмом десятке, а только дай. На посту- то. А вот заснуть — никогда! Иной раз самому покажется — ну все, заснул, храплю! Нет, вздернусь только — и кошу, кошу как нанятый!
На Птичьем рынке в специально сделанных загонах лаяли предлагаемые на продажу собаки, разные — бульдоги, лайки, доги, шнауцеры, ротвейлеры, овчарки, сенбернары…
Только в загоне № 117 никто не лаял. В загоне № 117 лишь храпели. В загоне № 117 спали бомжи.
Один бомж вдруг вздрогнул, проснулся, ощупал себя.
На нем была отличная штормовка — фирменная, клевая, с меховой отстегивающейся подкладкой.
Бомж явно потрясен был появлением на себе этой роскошной одежды. Он сунул дрожащую руку в нагрудный карман…
— Часы! Так и есть — часы, сука! Вот. Вот… «Тре-ни-хи-ну… Переславль… Партконференция…» Точно! Во, дела! — бомж растолкал лежащего рядом соседа: — Слушай, Бублик, память отшибло мне. Что мы вчера пили? Не помню!
— То же, что и всегда, — ответил Бублик, не открывая глаз.
— А я вам случай расскажу, — вы ахнете! — сообщил таксист Трофимов своим коллегам на стоянке во Внуково.
Коллег было много, — все ждали прилета прямого рейса Брайтон-Бич-Переделкино.
Этот рейс, как всем было известно, неизменно заправлялся керосином в обрез, тютелька в тютельку, и посему, при наличии малейших атмосферных бифуркаций над Атлантикой, будучи не в силах дотянуть до Переделкина, садился во Внуково — по этой вот национально-технической причине.
Такси от Внуково до Переделкино тянуло долларов на триста — с рыла, конечно — так что «экономия» была налицо.
— Ну, что за случай? — поинтересовался один из леваков, чтобы хоть как-то скрасить скуку ожидания.
— Случай интересный. Со мной случился. А случай такой, понимаешь, что я на этой тачке, на своей, уже поболее пяти тыщ отмотал, ни разу не заправляясь, — похвастался таксист Трофимов. — Такой вот случай занимательный.
— Да ладно. Не свисти. Как это — не заправляясь? — коллега выразительно щелкнул себя ногтем по горлу: — Так, что ли?
— Да нет, не так. Я про бензин толкую. Про семьдесят шестой. На этой моей тачке, сколько вот ты ни проедешь — всегда полон бак! Под горловину!
— Ага. Конечно! Грузишь нас, мудаков, до беспамятства… — иронично хмыкнул кто-то.
— А вот давай на спор: с тобой садимся, замеряем уровень и сотню километров едем. И будет полон. Ни капли не уйдет!
— Да ладно врать-то!
— На пару тысяч баксов — спорим? Вот, все — свидетели!
— Давай!
— Ты сначала бак осмотри повнимательней — там хитрость, небось, есть у него.
— На, убедись — все стандарт!
— А снизу?
— И снизу можешь посмотреть. Не возражаю. Мне — что? Ты сам вызвался. Проспоришь, друг. Ну, замеряй! Теперь садись. А вы все — свидетели…Я так же вот вчера у бритых четыре тонны баксов срезал — катал их по кругу, вокруг казино. Весь вечер катал! Умылись!
Гаишный инспектор открыл дверь вертолета и тут же отшатнулся: из вертолета выпал на него увесистый цилиндрический мешок.
— Ох, что это?! Никак, палатка новая? Ты, что ли, купил? — повернулся гаишник к пилоту.
— Я ничего не покупал, — ответил удивленно летчик.
Во дворе, под окнами мастерской заслуженного художника РФ Бориса Федоровича Тренихина, шла,
