— А мне и не важно — кто. Ведь важно, чтоб хоть кто-то? А?
— Ты поступил нехорошо с проводницами, — заметил Тренихину Белов, мрачнея на глазах.
— А что такое? — удивился Тренихин, громоздясь в три этажа.
Имея вид кучевых облаков, они плыли невдалеке друг от друга над Телецким озером в сторону Абакана. Поодаль от них ветром несло еще три облака, два из которых аномально клубились: Лена, придуриваясь по обыкновению, дразнила собаку.
— Это же женщины, — объяснил Белов. — Они находят цветы. Цветы рождают надежду.
— И что же? В чем тут печаль? — Тренихин опустился пониже к земле, из него заморосило на уже облетевшие березы… — Не понимаю тебя.
— Ну, как же? Они будут ждать чего-то конкретного. Разве придет им в головы, что цветы им подкинуло облако? Ни за что!
— Конечно, — согласился Борис. — Они думают: какой-то мужик. Гадают: этот? Нет, наверно тот, что, помнишь, за заваркой стучался?
— А им — шиш! — подытожил Белов.
— А почему же — шиш? — вновь удивился Тренихин.
— А что ж кроме-то?
— Поищем — так найдем! Инспектор Калачев мне тут поведал по секрету…
— Так их же двое!
— Ну и что? — от удивления Тренихин даже продел сквозь себя двойную радугу. — Какой же ты, Коляныч, ограниченный. Консервативный тугодум. Ну что ты на меня наезжаешь? Кучкуй от меня в сторону! Все будет им еще, все будет! Цветы — это так, для эффекта, для затравки… — он подмигнул Белову тонкой хитровато-извилистой молнией и радостно хохотнул наглым, но легким, поверхностным, несерьезным громом… Моросящий под ним дождь начал медленно превращаться в легкий белый пух: на Абакан с Алтая наваливалась зима.
— Коля! Иди ко мне! — позвала издалека Лена, садясь на вершину горы и окутывая ее собой, бледно-матовой, прекрасной в своей чистоте, светящейся изнутри.
— Ну, хорошо. — и. о. замгенпрокурора чуть хлопнул по столу рукой, как будто ставя точку. — Я выслушал весь ваш рассказ. Про миллионы долларов в костре и про хрусталь там… Но образцов-то, улик вы никаких не предъявили.
— Да я же объяснял уже: я все собрал, но выронил в снег — от удивления. Там выронил, там — в горах еще.
— Вот именно — все у вас «там»… Даже фотографий вы с воздуха сделать не удосужились. Что, казалось бы, за труд — щелкнуть пару раз.
— Да понимаете — из головы как-то вылетело.
— Как-то вылетело… как-то улетели… Все это как-то не серьезно — не находите?
— Но все ведь это можно взять и проверить.
— Да-да, конечно. Организуем экспедицию. На Землю Санникова. В Атлантиду.
— Я место запомнил совершенно точно…
— А вы помните, сколько стоит авиационный керосин? А бензин? А во что выливается поголовная проверка всех поездов, идущих в Воркуту? Вам разве не сообщали: — все! все! все! — уже не актуально?!
— Мне сообщали…
— Ладно. Дело ведь не в этом. А дело в том, куда вы там, в глуши, девали Калачева?
— Да я же объяснял вам — он растаял!
— Он что — Снегурочка?
— Нет. Но он растаял.
— А собака?
— Собака? — Власов замешкался, размышляя: соврать или правду сказать. — Да! — решился он наконец, наивно полагая, что только правда спасет его — одна правда и ничего кроме правды: — Собака растаяла тоже.
— Послушайте, Власов, но сегодня утром вы утверждали, что они оба улетели.
— Да потому что я не видел! Глазами не видел! Я спиной же к ним был.
— Так кто же улетел, а кто растаял?
— Я! Я улетел. На вертолете, с летчиком. Газету он читал. «Вечернюю Воркуту». И не видел ничего. Я это так говорю: растаяли. А точно если — ну, исчезли — вот и все!
— Да что они исчезли, нам и без вас понятно! Я получить от вас иное хочу — как, куда, за что вы их?
— Я?!? Я пальцем к ним не прикасался.
— Ну, хорошо. А вы, кстати, знаете, что об вас с Калачевым говорят за вашей спиной? Вас по этому делу так охарактеризовали: Моцарт и Сальери!
— Но я не убивал, поверьте!
— Ну, ясно: Сальери — это, значит, вы. Сами признались!
— Нет-нет, я — Моцарт! Я! Но Калачева с собакой я не убивал!
— «У попа была собака» — это вот точно! Такой у нас с вами разговор уже который час продолжается. Хватит, я думаю! Не смею спорить с вами. Не хочу больше вас слышать, пока вы в таком возбужденном состоянии. Вы, давайте-ка, подлечитесь сперва, отдохните. А потом и продолжим! — и. о. нажал кнопку…
Тут же в дверях возникли два дюжих санитара…
— Не понял… — встрепенулся Власов.
— А что здесь понимать? Подумайте немного и сразу поймете. Вам надо подлечиться, отдохнуть.
— Я дома отдохнуть могу!
— Конечно, можете. Но дома вас, Владислав Львович, не смогут освидетельствовать психиатры. Это раз. Да и боюсь я за ваших родных: вдруг тоже — улетят, растают. — И. о. кивнул. И Власова скрутили.
Беловский вернисаж в Доме художника демонтировали быстро, споро: художников в России до фига — ну, значит, очередь.
— А эту вот картинку я себе сопру, — сказал один из работяг, занятый на разборке экспозиции.
— Плесецк. Космодром. Старт, — прочитал название другой. — А что ты в ней нашел?
— Не знаю сам. Она какая-то живая.
— Вот чудак! Типичный соцреализм.
— А ну и что? Лично мне нравится. Это куда талантливее даже модного ныне Тренихина. Вон его восемь акварелей — сравни!
— Тебе все нравится. Я уже заметил.
— Согласен. Вообще жить — это здорово.
— Может быть. Но не в России.
— Ну почему? Россия — чудесная страна. Ты просто еще не врубился.
— Зато она в меня врубилась.
— Одно другому не мешает: взаимопроникновение. Вот, глянь — космодром. Это же не случайно все. Старт. И вверх пошла. Не случайно!
— Что не случайно-то?
— Да то, что во Вселенную первыми выперли мы, страна абсурда, страна бездонных горестей, неисчислимых бед, самого черного юмора и самой светлой доброты.
— Ох и загнул ты! «Здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна ученых…» — так, что ли? Ты кем был-то, до того как разнорабочим стал?
— Искусствоведом. Профессором.
— Оно и чувствуется. Держи назад свою картинку.
