— Да так — никак. Не объяснишь. Это надо увидеть самому. Сразу поймешь, о чем я.
— А что — увидеть? Увидеть то, что выглядит «никак»?
— Ага, никак, вот точно! Я, понимаешь, уже привык к неверию — раз сто уже рассказывал. Вот ты представь, что ты никогда не видал огня. А тебя спрашивают — как выглядит? Да никак! Что ты еще ответишь? Ты можешь объяснить? Языки, скажешь, такие вот, языки? А тебя спросят — говяжьи или свиные?
— Огонь — это… вьется и светится, — сказал Тренихин. — Вьется как ветер, светится, как стекло на солнце.
— Ума до хера у тебя, погляжу, — язвительно похвалил сцепщик Бориса, принимая стакан. — А вот объясни ханту, который в жизни ничего окромя спирта и самогона в рот не брал, объясни ему, чем вермут от коньяка отличается? Усрешься от радости. А есть ведь у них вкус? Есть. Отличаются? Ну! — Сцепщик поднял палец и подвел к логическому выводу: — Тут надо ж пробовать! Не объяснишь и не поймешь на словах! Что, не согласен со мной?
— Согласен, но не совсем, — возразил Тренихин. — Одно дело вкус, другое — вид. Если вид был, его можно описать, ну хоть по точкам. Пусть плохо, но все же можно.
— Ну, если плохо, то это на полярное сияние похоже. Доволен? Нет? Ага! — вспомнив, видно, сцепщик на секунду поплохел с лица.
— Ты меня только больше не путай, друг, я и сам, без тебя, запутаюсь… Ну, значит, дальше чего? Они меня туда куда-то тянут, ну к себе, затягивают, приглашают, я не очень их при этом понимаю. Цели их, смысла — не вижу. Резона хватать им меня вроде нет никакого. Однако хватают. Конечно, я упираюсь! В натуре. А я вообще с похмелья злой бываю. Смотрю, они так, походя, смекнули меж собой: не хочет, дескать, ну и хрен с ним. Я «Точно, — говорю им, — хрен со мной…» Они мне: «А чего ты сам-то хочешь?» — «Да похмелиться, что ж еще, как дети, блин!» «Щас сбацаем!» — они мне. Хорошо. Я стою жду, раз обещали. «Ну, а вообще чего ты хочешь?» — они мне. Тут чувствую, я их не понимаю снова. «Как это понимать вас — вообще чего хочу»? — «Ну, что тебе хотелось б навсегда, чтоб было бы с тобой, вообще?» — «Вообще? Вообще, чтобы всегда опохмелиться было. Я, — говорю, — дурной всегда бываю с бодуна. А выпью — справедливый, добрый. Вот пусть так навсегда со мной и будет». Они смеются.
— Как — смеются-то?
— Как ты вот: «ха-ха-ха»… Но только враз мороз по коже от скрипа ихнего. Но дело-то не в том! Ты суть смекни. Они мне: «Это у нас без проблем. Так с тобой и будет. Железно, заметано все. Получай что просил и вали на хер отсюда». И тут же мне суют пузырь «Особой» в руки. Не маленький, ноль семьдесят пять флакон, наверно. Не помню точно. Помню только, что меньше литра. Ну, я им тут — дурак-то дураком: «Ребята, я про вас — могила! Ни слова никому, ни полслова. Со мной умрет». Они опять смеются: «Ну, ты даешь! Кому что хочешь, то и говори. Нам это совершенно до звезды!» И я пошел. Пошел и снова плутанул, туман был. К железке не пошел. Но часов через пять случайно набрел на своих. Бутылку сам, конечно, вымахал. Один. Пока искал тракт, ну, зимник. Пришел, у них костер, ушица, малосолка: отошли уже ребята почти. А я прихожу с востока, со стороны Сибири, и — кирной! Во удивились-то они! Я, конечно, сразу спать у костра свалился. Потом уж рассказал, когда назад шли. Они ржут, конечно же, не верят! «Ты просто, — говорят, — с утра хлебнул из ручья, на старые дрожжи-то…» Да, так действительно бывает, верно! Но я-то знаю, я ж помню все, что было! Не верите — ладно, не надо! Махнул рукой, ничего ж не докажешь. И вот, сколько лет, прикинь, прошло с того случая, а я вот, смех смехом, но проблем с опохмелом не имел еще ни разу! Тут фокус вот какой или просто так, везуха. Как сегодня. Иной раз и счудишь чуток внаглую. Поддержишь разговор иногда. Но ведь что интересно: всегда нальют, или сам нальешь, но! — поправлюсь безо всяких сомнений! Неизменно! Всегда! Как часы! Вот куда меня только жизнь за эти годы не кидала — лучше не вспоминать! Но опохмелялся всюду, из любого положения — Чернобыль там, война, бомбежка — пусть, в пустыне просыпаюсь — хрен с ним, в море, верхом на бревне, без штанов и рубашки — пускай! Да хоть бы небо звезданись на землю — но из любого положения я опохмелюсь в ноль секунд! Ну, братцы, — будем!
Все трое махнули, причем опять абсолютно синхронно, как по мановению дирижерской палочки.
— А в цирке ты не пробовал работать? — спросил Тренихин, вытерев уголки рта.
— Конечно, пробовал. Не вышло ничего. Думаешь, когда захочешь, что захочешь, то и выйдет? Нет, по заказу — шиш. Деньжат на этом даре ни копья не заработаешь. Давно уже я понял: хрена с два, не надейся, браток! На опохмел — это да! Много чудес было со мной с похмела. И когда уже опохмелишься, бывает, сверх программы прет по-прежнему: как бы для радости, что ль? Когда народ хороший в компанию попадется. Милый сердцу, приятный душе. Вот ты такой как раз в точности. — Сцепщик указал пальцем в грудь Борису. — Ведь ты детдомовский, как я? Верно?
Борис кивнул.
— Я ж чувствую! Отца и мать не помнишь?
— Нет.
— Ну, на меня смотри тогда.
Лицо сцепщика начало вдруг преображаться на глазах, превратившись в лицо женское, на редкость миловидное, нежное, ласковое, со страданием, застывшим в серых глазах.
— Вот мать твоя, — произнесло это существо прежним хриплым голосом сцепщика. — А вот отец, — запоминай…
Женская головка на плечах сцепщика превратилась в лицо мужское, страшное, лицо изувера, убийцы, пышущее глубокой патологией.
— Они мертвы, — объявил сцепщик, принимая свой исходный вид. — Отец твой мать твою зарезал через неделю, как ты родился, а самого его зашибли ломом в голову… еще через полгода. За дело.
— Что значит «за дело»? — по лицу Бориса пот тек в три ручья.
— За дело, значит — не случайно. Подробностей не вижу, врать не буду. А, вот! Еще есть тетка у тебя, сестра матери, родная сестра — лицо сцепщика превратилось на пару секунд в лицо сумасшедшей старухи лет восьмидесяти. — Еще жива, но скоро, этой осенью, умрет.
— А где она?
— Да где-то далеко. В Сибири. В сумасшедшем доме, да — в Сибири, точно. Не вижу. Нет, не ищи. Ее нельзя найти.
— Как так — нельзя найти?
— Как? Не дано. Ну, не судьба. Она к тому ж ничего и не соображает. Безумная. Гляди, — он снова на мгновенье стал старухой, и стало ясно, да, глаза пустые, как у судака.
— Болезнь Альцгеймера, — сказал Белов.
— Да. Точно, — согласился сцепщик. — Я тоже это же хотел сказать, но… Слово трудное.
— Кто ты? — спросил Тренихин сдавленно. — Скажи: кто ты?
— Я? Сцепщик! В Буе работаю.
— А живешь ты где? — спросил Белов.
— А живу я — вот, через три минуты будет, Секша — моя станция. Зовут Егор. Фамилия Игнатов. Заедешь в Секшу — всегда буду рад. Мой дом желтенький такой, возле водокачки. Меня все в Секше знают. Не найдешь, так спросишь — сразу укажут.
Он встал, откашлялся, сунул кружку в карман, сгреб со стола чайные стаканы:
— Обещал вернуть стаканы. Все, мужики! Спасибо за компанию, бывайте! Не кашляйте. Ну, просто вы меня спасли. Простите, если что не так.
Кивнул и вышел.
— Вот так сцепщик! — Власов цыкнул. — Ну и ну!
— Теперь вот все. — Белов шумно выдохнул — рассказ явно дался ему с трудом.
— Устали?
— Снова все пережил как будто. Ужасно гадостный осадок. Не опишешь.
— Прекрасно вас понимаю! Я сам такой же вонючей мрази, быдла, работяг нагляделся за жизнь предостаточно. Вообще, эта ваша история может быть просто иллюстрацией того, как некоторые небезуспешно и цинично пользуются плодами своего антисанитарного, плачевного состояния — она,
