безусловно, списана вами из жизни. Да, к сожалению, это так. Почти повсеместно по всей стране. Алкоголизм и его неизбежное следствие: деградация. Деградация всего, что делает человека человеком… Увы! — Власов вздохнул. — Так, значит, вы в поезде три бутылки одолели? За один час? Так ведь теперь получается?

— Я лично выпил граммов сто. Коньяк, считайте, выпил практически один сцепщик. А водку — они с Борькой пополам почти. Ну, каждый — по бутылке, если не считать граммов сто, которые выпил я. Борька знает мою норму, он мне чисто символически наливал. Для компании.

— То есть вы-то были почти трезвый?

— Да не почти, а совершенно трезвый. Ну что там мне — полстакана — смешно!

— Мне очень не нравится эта ваша история. — Власов был абсолютно серьезен.

— Конечно. Вы в нее не верите.

— Нет, не поэтому. Верю там, не верю, — это все можно проверить безо всякого труда. Меня, грешным делом, беспокоит другое. — Власов помолчал, а затем спросил в лоб: — Зачем вы мне это все рассказали?

— То есть как — зачем? — Белов опешил. — Не знаю, как для вас, а для меня-то очевидно, куда девался Борька. И где его теперь следует искать в первую очередь.

— У тетки, в сумасшедшем доме, где-то там в Сибири?

— Да нет, конечно! Это ж «не дано»!

— Ага! Тогда у сцепщика в гостях: ну, в Буе, в Секше, в желтом доме?

— Конечно, нет! Сцепщик сказал все уже, что мог.

— А, ну так, значит, там! Ну, где там? Возле летающей тарелки. О, вижу, угадал с третьего раза! Рад. Рад! Все ясно.

— Конечно! Я долго думал и сейчас почти уверен: Борька рванул именно туда. Но не надолго, на неделю. — Белов осекся. — Но, видно, там что-то произошло. Какой-то форс-мажор. Стряслось что-то с ним.

— А что стряслось-то? Как по-вашему?

— Откуда же мне знать?

— Я думал, вы и это знаете. Ну, или сцепщик вам про будущее предсказал.

— Нет. Что стряслось — не знаю. Даже не догадываюсь.

— Вы не догадываетесь, но что-то предполагаете?

— Нет. Предположений у меня никаких. В силу полного отсутствия информации.

— Но если вы ничего не предполагаете, то, может, вы хотите предложить следствию что-то конкретное. А то зачем бы вам было все это рассказывать, а нам — слушать?

— Да, предлагаю. Я предлагаю в первую очередь искать Тренихина там. Я думаю теперь, практически уверен, что он с вокзала прям — расставшись со мной и не заходя к себе домой, сразу туда и рванул.

— Как — прямо так? С вокзала?

— Ну да… — насмешливый тон сбил с толку Белова.

Теперь он уже не был уверен на сто процентов в том, что говорил.

Эта заминка не ускользнула от Власова. Он тихо цыкнул зубом, как бы с сожалением — и резко сменил тему…

— А вот скажите, — спросил он вдруг Белова. — Вот вы из вашего вояжа по Карелии и по Архангельской области много работ привезли?

— Я? Да около пятидесяти, если считать достойные внимания, и шестьдесят, ну, семьдесят, если считать эскизы и наброски…

— Так что, вы думаете, что вот Тренихин со всем этим добром, и даже не зайдя домой — назад поехал, куда-то туда, на Северный полюс, в глушь, в тайгу?

— Не так, нет-нет! Во-первых, это я привез пятьдесят или шестьдесят работ. — Белов сделал ударение на «я», — я работал по пять-шесть-восемь часов в день. Борис же больше так, ну, впечатлений, что ли, набирался. Он восемь акварелей сделал за поездку — и все. Ну, еще чуть-чуть набросков, но это сроду не считалось всерьез. Так только, чтобы рука не расхолаживалась. В итоге у Бориса была вот такая папочка. — Белов показал. — Тонюсенькая. В ней серьезных работ — восемь листов, повторяю. Это количество и по почте можно самому себе послать с дороги. А Борька мог и просто — в окно — если мешает. В его стиле. Мешает? Выкинуть. Запросто!

— Он — выкинуть, а вы — подобрать?

— Что вы имеете в виду?

— Да уж что имею, то и введу! — пошутил Власов. — А на самом деле вот что: вчера, на вашем вернисаже, я случайно услышал мнение, что некоторые акварели ваши «так хороши, будто их написал Тренихин»…

— Это я тоже слышал вчера один раз, — кивнул Белов.

— Вот! Вы — один, а я — дважды! Из уст совершенно различных людей! Простите за эту неприятную для вас тему, но меня это насторожило. Я еще вчера обратился к помощи экспертов. Трех разных и независимых. Результат у меня на столе. Прочтя его, я и решил немедленно пригласить вас сюда для беседы.

Белов протянул было руку к листкам, появившимся на свет из папки, но Власов предусмотрительно закрыл ладонью нижнюю часть заключении, содержащую подписи.

— Я не хотел бы, чтобы вы на данном этапе ознакомились с этими документами в полном объеме, — там много есть для вас нелестного, к сожалению. Да и «судьи кто» — вам знать пока совсем не обязательно. Важно иное: все трое, не сговариваясь, высказались в том направлении, что восемь акварелей на вашей экспозиции принадлежат кисти Тренихина, хотя подписаны «Белов»… Причем все трое называют — подчеркну! — одни и те же восемь акварелей! Вам перечислить их?

— Не надо. Я знаю, о каких рисунках идет речь.

— Вы можете мне это как-то объяснить?

— Самое простое объяснение состоит, наверно, как раз в том, Владислав Львович… — Белов заметно сбился, заметался в поисках подходящего объяснения, —…в том, что если вы общаетесь с утра до вечера с заикой, то и сами незаметно станете заикаться. Подражательство сидит в нас помимо нашей воли. Хотим мы или не хотим.

— Это действительно, наверно, самое простое объяснение. А есть еще, я догадываюсь, объяснение и посложнее?

— Есть. — Белов пришел уже в себя. — Но чтобы объяснить посложнее, мне придется очень долго рассказывать, а вам очень долго слушать.

— Да я не спешу никуда, что вы! Извольте!

— Ну, хорошо, пожалуйста. Я расскажу вам сегодня о политических, что ли, веяниях в околохудожественном мире, а также о взаимоотношениях художников-людей. Завтра же мы с вами, если у вас найдется на это время, послушаем и обсудим ряд тезисов о конъюнктуре, рынках сбыта изобразительной продукции, о видении всех проблем с колокольни маркетинга, не с точки зрения высокообразованных критиков или ценителей там, меценатов, а с точки зрения обыденного покупателя: банка, крупной фирмы…

— Тпр-р-ру! Стоп-стоп-стоп! — пресек его Власов. — Этого вот не надо, баки мне забивать. Давайте мы оставим в поле зрения только лишь взаимоотношения, и больше ничего пока. Взаимоотношения художников-людей, как вы изволили выразиться… Коллеги ваши, знающие вас с Тренихиным обоих, вас называли «Моцарт и Сальери», — это верно?

— Да, верно. Называли так. И за глаза и даже в глаза. Но эта аналогия глупа, оскорбительна для меня и совершенно не соответствует действительности. Цель этого «называния» одна: обидеть, столкнуть лбами, если угодно. По жизни же такая аналогия рядом не лежала. Я, например, отродясь не был завистлив — ни в творчестве, ни в жизни! И если уж…

— Заметьте, — перебил его Власов, — вы без размышлений, сами, с ходу, надели на себя костюм Сальери — не Моцарта, о, нет! И тут же начали открещиваться от этой роли. Ведь я сказал вам только отвлеченно: «Моцарт и Сальери», а кто есть кто — мгновенно объяснили вы сами мне, тут же!

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату