Оба покатились от безудержного хохота.
«Вот девка! — мелькнуло тогда в голове у Белова. — Все отдать — и мало!»
Как хорошо им было тогда! Да и потом все у них было не хуже.
И вдруг все рухнуло? Из-за чего? Зачем, за что?
Как же это так: все рушится — и безо всякой причины?
В его голове вновь закрутилась та самая ночь, переломившая гладкое течение жизни, и пятьдесят девятый скорый, бешено стучащий в сторону Москвы во мраке лесов и молоке туманных полей Ярославских окрестностей.
Поезд тронулся, и жалкие станционные постройки Секши поплыли назад. Коренастая фигура сошедшего с поезда сцепщика завернула за будку обходчика и скрылась, растаяла во мраке. Поезд убыстрял бег.
Белов поправил свою постель, молча лег.
— Пойдем покурим? — предложил Борис.
Он казался совершенно трезвым, но крепко взвинченным.
— Кури здесь. Окно не плотное, сифонит, выдует.
Тренихин закурил, и, глядя на него, Белов не выдержал, сел на постели, тоже закурил.
— Что скажешь? — Борьке явно не спалось, тянуло на дискуссию.
— А что здесь скажешь? Сказать нечего!
— Да ладно! — махнул с досадой Борька. — Меня вот лично, вот что меня потрясает. Нет, не сейчас — вообще, всегда, всю жизнь. Ты можешь взглядом передвигать предметы… Видеть людские судьбы… Лечить… Учить детей… Писать картины… Открывать новые законы… Цена тебе будет одна — бесплатная похмелка. И это в лучшем случае. И чин твой, место в иерархии, что ты ни делай — ты сцепщик! В оранжевом балахоне без рукавов! Со станции Буй! Что за страна такая?
— А в Штатах, ну, в Европе — иначе, что ли?
— То же самое! — махнул Борис рукой. — Повсюду козлы наверху сидят. Тупая, но хитрая и жадная сволочь. Но там хоть что-то, что-то! А у нас — полный ноль, зеро. Ни на фиг никому не нужно. Таков менталитет. Да и мы с тобой, Коля, сцепщики со станции Буй. Россия — страна Буев и Буевых сцепщиков.
— Ну, почему? Не так уж… Почему же?
— Да потому что вот сейчас в Москву вернемся и пойдет: звонки, контракты, протоколы о намерениях, закупочные комиссии, протеже, друзья, дела, придурки, бляди, комитеты, отпускные цены, прямой канал на замминистра, банкеты, фуршеты, педерасты, отзывы в прессе, херня с утра и до ночи, и этот, блядь, еще какой ни будь там — культурный атташе фигвамского посольства… И все. Все побоку. Попал на колесо — покатился. Дай бог-то к лету вырваться опять на природу, в глаза посмотреть ей.
— Все так… Это верно!
— А чудо, таинство — нет, не-ет! Не про нас. Нам же что нужно срочно, сейчас? Белил, блядь, цинковых достать по брежневской цене — вот это дело! Это — да!
— Да что ты вскипятился?
— Жизни жалко. Жизнь в дерьмо уходит, в дрянь. Вот вспомни: были мы на первом курсе — денег нету: эх, хоть бы в школу наняться бы, оформить к новогодней елке! Второй там, третий курс, опять нет денег, выше поднимай — какой-нибудь интерьер столовой в детсаду быстрей намазать: все же заработок! Свободы? Да ни вправо, ни влево! Зашибить копейку — одно на уме. А чтобы зашибить, следует подняться. Хоть на ступенечку. В обойму, к должности прилипнуть, втереться в комиссию какую ни-то, в комитет — еще слаще… А в Англию-то, помнишь как? Я первый раз летел в загранку, а ты уж тогда летел раз шестой, поди…
— Я — третий, — уточнил Белов.
— Да я тогда сознание чуть не терял. В аэропорту — от собственной значимости. Вспомнить страшно — как это было все давно, глупо! Да и бездарно. Зачем было нужно так переживать: тревоги, выпустят — не выпустят, шекспировские страсти? Ведь этот сцепщик может нашу жизнь прочесть как книгу, пролистать, запить и выйти… Как просто! Да и книги эти, книги судеб, смешные, наверно — уссаться! Я сам, бывает, когда занесет случайно на кладбище…
— А может быть — нет? Может быть, он не может пролистать нашу жизнь? Или не захочет?
— Да, именно! Ну, на хрен наша жизнь кому нужна? Мне самому ее листать удовольствия ни малейшего не доставляет. Помнишь, пушкинское: «И с отвращением читаю жизнь мою, Я трепещу и проклинаю…». Я его понимаю: поганейшую жизнь прожил, если в глубь смотреть. Наплодил спиногрызов, долгов наделал, обидел пол-Питера, с царем разругался, декабристам — пламенный привет! — а ведь друзья были…
— Как так ничто не меняется? — удивился Белов. — Ты о чем, куда тебя несет?
— Ничего не меняется! Ты открой глаза, оглянись. Нам было восемнадцать — вагоны были те же — что изменилось за полжизни? Мы переползли из плацкартных вагонов в СВ? Ты глянь в окно! Все та же мразь, темнота. Тьма! А у нас с тобой за это время произошли изменения: зубов поменьше, долларов побольше… На что ушел большущий кусок жизни? Лучший кусок — а? Картины, скажешь? Да это не стоит ничего. Интеллигентный способ извлекать деньги из карманов крупных жуликов, включая государство, и перекладывать в свой бумажник. Такой легальный способ перераспределения! А можно было бы и шубы подавать в вестибюле… Другой способ. Тоже — вроде живописи.
— Куда тебя несет, не понимаю?
— Мне конъюнктура надоела. Рисуешь, а вот здесь, на заднем плане, уже «сколько стоит» сидит — за собой-то разве не замечал?
— Уж к сорока-то пора побоку пустить извечные вопросы русской интеллигенции: кто виноват и что делать, если делать нечего. Ты выпил, Борька, ложись спать. Все очень интересно, здорово. И я с тобой согласен. В Москве доскажешь.
— Иди ты в жопу со своей Москвой! Давай, Коляныч, как сейчас приедем, махнем назад, ну, вот куда сказал он, в Приполярье. А? Это было б дело!
— С ума сошел! Ты чего — серьезно, что ль? С одной бутыли и уже абажур осыпался?! Борька, Борька! Давай-ка ты спать!
— Не, я всерьез: ты сам подумай!
— У меня просто слов, Борис, нет! Мы и так излишне задержались, ты же знаешь! Тебя, поди, уж ждут такие, ну с ручками и чековыми книжками наперевес. У меня вернисаж в сентябре. Со Свешникова бабки надо снять, если в Альбионе продались мы. А я надеюсь, честно говоря, что мы продались. Что ж я тебе, как ребенку, должен все перечислять.
— Во-во! Все бабки, бабки, бабки!
— Да что «во-во»? Что «бабки»? Есть-то надо?
— Да. «Понедельник начинается в субботу» — это так.
— А ты все хочешь надышаться перед смертью.
— Вот именно. Ты тоже про это. — Борька указал по ходу поезда. — Там смерть. Ты прав абсолютно.
— А там что? — Белов кивнул назад, на север. — Там жизнь?
— Нет. Там надежда на жизнь. И только.
— Надежда? Надежда — это если вера есть.
— А вера есть? — спросил Борис.
В ответ Белов себя похлопал по карманам:
— Нет, у меня сегодня только мудрость. И моя мудрость говорит мне: быстрей докуривай и ложись спать.
— А у меня зажат и небольшой кусочек веры. Хочешь, поделюсь с тобой?
— Спать, спать ложись!
— Да. Ладно. — Борька лег, накрылся простыней. — А знаешь, что еще?
— Ну что?
— Да вот я тут подумал — двадцать лет! Ведь двадцать лет ходит этот сцепщик: по купейным да по
