— А что — вообще?
— Вообще! — Сашка хотел было сказать что-то, но решил сдержаться. — Ладно. — Он кивнул. — Уж если хочется вам так, невмоготу — заходите! — Он отступил, освобождая проход.
— Прихожая. Там у меня — кухня. Ну, ванная, это, наверное, вам понятно. Тут туалет. Он же сортир, он же…
— А та дверь?
— А та дверь — в комнату.
— В вашей квартире есть кто-нибудь кроме вас? Чужой?
— Есть.
— Кто? — спросил Власов.
— Вы. И он вот. — Сашка указал на Калачева.
— Паясничаете?
— Отнюдь, — терпенье Сашки лопнуло, он не смог сдержаться: — Вы ж спросили про чужих? Я, господа — художник. А вы, господа — менты! Вы не родня мне. Вы чужие!
— Да? Что ж так? — накаляясь, спросил Власов.
— А так: я взяток не беру. В отличие от ментов. В квартиры к людям не вторгаюсь. И «Шипром» я, признаться, не душусь.
— Позволите квартиру осмотреть? — вмешался Калачев, кивая Власову — ша, дескать, избегай дискуссий.
— А почему бы нет? Приперлись — валяйте!
Кухня. Свинарник. Воз посуды в мойке. Ведро помойное набитое — гора. А это выход на балкон — из кухни.
Балкон. О боже! Тысяча пустых бутылок. Банки, тюбики. Доска какая-то. Клеенка. Две старые покрышки. Скворечник. Мусор — не поймешь чего. Железная коробка, набитая окурками. Никого. Так… Справа, слева, наверху, внизу… Нет ни карнизов, ни пожарных лестниц. С такого балкона можно только улететь. Ладно. Дальше.
Туалет. Свободен. Пуст. Чист. Прекрасно.
Ванная. О господи! Замочено белья три тонны. И кисти, краски, краски, растворители, зубная щетка, лак, олифа. Это что? Неясно. Господи — лак, что ли, так пахнет? Удивительно едкая химия. Под ванной? И собака не уместится. Странные какие инструменты. Даже неясно, для чего такие. Одно лишь ясно: здесь — никого!
Так. Комната. Свят-свят! Как можно жить в такой квартире?! Картины, книги, тряпки! Неубрана кровать! Двухспальная свинарня. На ней гора — подушки, одеяла.
— Здорово живете…
— Не жалуюсь!
— Скажите, все художники такие?
— Свиньи? — подсказал Сашка.
— Неряхи, я хотел сказать.
— Нет, не все. Пожалуй, только я, ну и еще Тренихин Борька. Тот тоже… Мастер.
— Вы знаете Тренихина?
— Кто ж его не знает?
— О господи! — Власов зацепил ногой за телевизор, стоящий на полу и еле-еле успел подхватить на лету сковородку с недоеденной картошкой, увенчивающую метровую стопку книг и журналов, громоздящуюся на телевизоре. — Ох, черт возьми!
— Так я же вам намекнул ненавязчиво, что у меня неубрано. Что чертыхаться теперь? — Сами вперлись! Как раз сегодня собрался разбираться: что в прачечную, что в чистку, что на выкинштейн нах мусорный бокс. — Сашка приподнял засаленную подушку, завершавшую собой пирамиду грязного постельного белья, сваленного грандиозной кучей на постели: — Подушка, вот… В белье копаться будем, господа милиционеры? Нет? — он радушно распахнул шкафы — как платяной, так и стенные. — В одежде тоже можно поискать. Хотите? Или нет желания?
— Да нет, спасибо… — Власов зыркнул все же глазом по внутренностям шкафов.
— Вы извините… — виновато улыбнулся Калачев, однако при этом он не поленился присесть на корточки и глянуть под кровать. Нет, ничего — только россыпь грязных носков, пяток окурков, старый и черный огрызок яблока, сломанный карандаш, грязный пластмассовый стаканчик, облитый чем-то сборник анекдотов, пустой пакет из-под фисташек, расписание электричек Павелецкого вокзала за восемьдесят шестой год, трефовый валет с оборванным углом, ссохшаяся просвирка, три рваных тапочка, обертка жвачки, две кольеретки от шампанского, початый блок презервативов и три уже, очевидно, использованных, надкусанный засохший бутерброд с вареньем, розовый бюстгальтер, сломанный облупленный будильник, десяток плоских, рыжих, до невесомости засохших тараканов: дунь — полетят…
Вздохнув, Калачев встал, распрямился.
Сашка проводил гостей до двери.
— Еще вопросы будут — не стесняйтесь… — он подчеркнул язвительно последние два слова.
И дверь захлопнул. На замок.
— Все. — Сашка вернулся в комнату. — Ушли. Груда подушек, одеял, постельного белья, что на кровати, шевельнулась.
— Ух, душно там! — сказала Лена, вылезая из-под груды. — Сдохнуть можно.
— Да уж — в постели с Николай Сергеевичем не замерзнешь. — Сашка подмигнул ей, указывая на появившегося вслед за ней Белова — тоже из-под вороха одеял, но с совершенно другого края необъятной кровати. — Чего они тебя, Белов, так злободневно ищут?
— Убийство клеят.
— Убийство?! Круто! И кого же ты «убил»?
— А Борьку я «убил». Тренихина.
— За что же ты его?
— Во-первых, зависть. Моцарт и Сальери. Да еще и корысть. Убил и восемь акварелей на вернисаже вывесил — его работы, но как свои.
— А, те-то? Ну, позавчера которые мне показал? И что они — всерьез, что ль?
— Серьезней не бывает.
— Врешь!
— Да если бы…
— Ну, козлы-ы-ы… — Сашка вдруг осекся. — А Борька что — убит? — лицо у Сашки даже изменилось от испуга.
— Да нет. Неясно. Он просто исчез.
— А-а-а… Фу, я даже было испугался! Исчез… Дурдом сплошной: они воров бы лучше ловили бы. Ну, братцы, что? По маленькой? Есть водочка, а есть и коньячок!
— Нет, Саш. Смываться надо. Времени нет.
Таксист кинул нетерпеливый взгляд на часы, достал зубочистку и вставил ее между передними нижними резцами — как еще скоротаешь время ожидания платы за предоставленные транспортные услуги?
— Все понимаю: туда-сюда, одиннадцатый этаж — ладно! Деньги надо найти. Тоже требует времени. Особенно если их нет в помине. Тут только занять. А у кого? А у своих же, у пятнистых. Чужие там, поди, отстреливаются: вряд ли у них перехватишь. У них другая забота: уйти без потерь. Не дадут, хоть на коленях стой. Не до тебя им. Некогда. Свои, пятнистые, там тоже, прикинь, не на блинах — выламывают дверь, стреляют, вяжут. Взаймы не дают. Их тоже можно понять по-человечески. Меня б, допустим, попытались, бы обуть, ну до аванса там, в подобной ситуации — я б тоже ответил бы: не слышу, оглох от стрельбы, прости, друг, но — не слышу я тебя. Пусть. Я это готов понять. Я даже все на самом деле
