Риш грохнул дверью, но сидящий на шкуре в углу человек не вздрогнул, даже не моргнул. Он не был прикован, и дверь в доме не запиралась. В этом не было необходимости.
Пленник медленно поднял взгляд, Гореш внутренне содрогнулся. Дыхание раненого было страшно изломано, искажено так, что даже находиться рядом с ним было тяжело. Лицо его было черепом, обтянутым кожей, только в глазах оставалась жизнь.
– Мне сказали, что ты можешь помочь моему брату.
Пленник медленно, тяжело кивнул.
– Чем ты можешь помочь? – Горешу было тяжело смотреть в темное пламя глаз почти мертвого человека, но он не отводил взгляда.
– Я не могу ничего, – прошептал калека. – Я скажу, как помочь… но вы должны обещать, что отпустите ее…
– Я отпущу твою дочь, – не моргнув и глазом, сказал Орел. – Но что ты можешь сделать для моего брата?
Двери распахнулись, двое воинов внесли Эшвана, по знаку риша опустили на соседнее ложе и вышли. Пленник закрыл глаза, и риш почувствовал, как вокруг него расходится волна внимания, обращенная на неподвижное тело брата. Гореш отошел в сторонку, чтобы не мешать.
– Что ты можешь сделать? – нетерпеливо спросил он, когда пленник внимательно изучил Эшвана и открыл глаза.
– Ничего. – Пленник сделал попытку пожать плечами, его боль стегнула риша. – Я не целитель. Он умрет… или станет таким, что мое теперешнее состояние вызовет у него зависть. Я смогу лишь сказать, как помочь… а вы отпустите мою дочь.
– Даю слово риша, если Эшван не умрет…
– Это от тебя зависит. Ты. Ты можешь помочь.
– Я? Ты издеваешься надо мной, Высник! Я не волшебник, не чернокнижник, даже не целитель!
– Волшебства не существует, – усмехнулся калека. – Чудеса – ложь, выдумки, утешение слабых… Но ты можешь помочь ему. Зови. Зови, и придут к тебе. Здесь, – он дернул подбородком в сторону тела, – нет ничего. Брат твой заблудился в Сумерках. Он один там, потерялся, ничего не видит в темноте. Позови его, скажи, куда идти, посвети ему – и он придет. Думай о нем. Говори о нем. Говори с ним.
Гореш шагнул вперед и занес кулак. Пленник улыбнулся безжизненной улыбкой, смотрел ему в глаза.
Риш круто развернулся и вылетел вон, едва не сорвав дверь с петель, остановился, только чтобы приказать своим воинам.
Дверь с треском распахнулась. Люди, числом около полутора дюжин, грязные, оборванные, подняли головы, щурясь против света. В дверной проем уставились копья. В окно тоже грозились самострелами.
Беричи боялись пленных.
– Есть здесь Юлия, дочь Троя? – вопросил хриплый голос.
Юлия встала.
– Кто тут кличет меня по имени? – спросила она как могла дерзко. Страж поднял руку, собираясь отвесить ей затрещину, посмотрел на остальных заключенных и вдруг передумал, сделал знак пришедшим с ним.
Ей напялили на голову мешок, поволокли куда-то, по меркам беричей даже вежливо, и эта вежливость не предвещала ничего хорошего. Юлия еще раньше решила, что живой ее не возьмут. Она не сомневалась, что у нее хватит сил, но вот решимости…
Девушка споткнулась о порог и растянулась. Грубые руки сорвали мешок, Юлия, моргая, оглянулась.
Дом для посиделок она узнала не сразу. Доски, висящие на стенах и поддерживающих крышу столбах, были порублены так, что невозможно стало разобрать ни письмен, ни резных картин. Кто-то срывал злость или просто решили, что на дереве лежат страшные заклятия?
Кажется, здесь сейчас жил риш с ближней дружиной.
Беричи вышли. В углу шевельнулась груда лохмотьев, блеснули безумные глаза.
– Юлия?
– Хэли?
Женщина улыбнулась многажды разбитыми почерневшими губами. Лицо ее было в синяках, в глазах светилась тьма. Юлия с ужасом смотрела на старшую травницу.
– Не надо думать обо мне. Подумай лучше о себе. – Хэли со стоном перевернулась на спину, глядя в потолок. Ощущение безумия ушло. Женщина усмехнулась.
– Неплохо я притворяюсь, э? Какое удовольствие мучить человека, который не понимает, что с ним делают? Меня не трогают уже два дня…
Хэли помолчала.
– Если хочешь, я могу оказать тебе услугу.
– Какую?
Хэли не ответила, даже не пошевелилась. В доме вдруг потемнело. Юлия сглотнула и обнаружила, что дышит с трудом.
– Вот эту, – невидимые пальцы на горле разомкнулись, Юлия задышала часто, говорить смогла не сразу:
– Нет. Сама…
– Сумеешь?
– Да, – глядя на старшую подругу, Юлия поняла, что решимости у нее хватит.
Хэли лежала, закатив глаза так, что были видны лишь белки глаз.
– Кто-то идет, – прошептала травница быстро. От нее снова исходило ощущение безумия.
Вошел какой-то парень, немного младше ее, подошел к ней и взял за плечо. Юлия попыталась ударить, он увернулся лениво и отвесил оплеуху, от которой девушка улетела за занавесь. Парень вошел следом и толкнул ее на шкуры, устилавшие пол – кровати у беричей были не в ходу.
А потом оглянулся мыслью, да так ловко, что Юлия удивилась и даже слегка восхитилась, несмотря на свое положение. Она была воспитана в твердой уверенности, что болотники уступают воличам во всем, и особенно в мыследействе.
Парень умело закрыл вокруг Живу и сел, скрестив ноги, на шкурах. Юлия посмотрела ему в глаза и стала раздеваться. Она сняла рубаху, развязала женскую ленту, распустила пояс…
Вся невозмутимость мигом слетела с подростка. Взгляд его заметался, он нервно сглотнул и сделал движение к ней.
Она бы смогла, но торопливость ее погубила и спасла парня. Нож вылетел из ножен на его поясе, «форель выпрыгивает из ручья», эта ухватка ей раньше не очень-то удавалась, не удалась и сейчас…
Нож улетел в угол, парень смял ее, сбил и оказался сверху, прижав к полу всем телом. Юлия отвернула лицо и закусила губу, собирая свою внутреннюю силу.
Мускулистое тяжелое тело вдруг перестало прижимать ее к шкурам. Девушка открыла глаза. Парень сидел на шкурах и смотрел в сторону.
– Оденься, – велел он.
Девушка оделась.
– Ты – Юлия. – Он не спрашивал, а утверждал. – Твой отец сказал странную вещь…
Он осекся, ощутив волну ее страха и надежды. Жизнь отца после полученных ранений была искажена так, что дочь не видела его в Живе, даже не могла сказать, жив ли он вообще.
– Он… жив?
Парень помедлил, разглядывая ее. Наконец кивнул:
– Если это можно назвать жизнью.
Юлия наклонила голову, враг не должен видеть ее слез.
– Скажи, правда ли то, что мертвых можно отспорить у смерти?
Целительница молчала.
«Во имя и для Жизни Живой», гласили иеро, начертанные над каждой из четырех дверей каждого
