Илион

дуба-исполина, погубленного молнией и в конце концов срубленного рукой повелителя. Лишь постигнув, кем были мои предки, ради чего жили и за что умирали, я понимаю и собственную цену.

– Расскажите нам еще раз про арету, – раздался голос из задних рядов.

Хозяйка узнала спросившего. Петир, один из самых первых учеников, появившийся в те дни, когда гостей можно было пересчитать по пальцам. Этот зрелый мужчина вообще не покидал Ардис-холла, и за месяц борода его стала почти такой же густой, как у варвара. А казался таким умным, мысленно усмехнулась девушка.

– Арета? – повторил Одиссей. – Это просто. Арета – значит совершенство и стремление к безупречности буквально во всем. Значит – каждым своим поступком служить совершенству, уметь распознать его при встрече и непременно достигать в собственной жизни.

Приземистый новичок в десятом ряду, чем-то напомнивший Аде пухлого кузена, расхохотался:

– Как это – безупречности во всем? Что за вздор? Это невозможно. И кому придет охота добровольно надрываться? – Он огляделся по сторонам, ожидая поддержки.

Никто не смеялся. Ученики молча посмотрели на говорящего – и вновь повернулись к Одиссею. Сын Лаэрта сверкнул крепкой белозубой улыбкой.

– Я не сказал: достичь, друг мой. Но пытаться мы должны. Желать совершенства – вот единственно достойный человека путь.

– Да ведь у нас так много дел, – ехидно заметил спорщик. – Нельзя же упражняться во всех сразу. Надо уметь выбирать главное, разве не так? – Мужчина не сдержался и ущипнул свою соседку-подружку, чтобы хоть она выдавила из себя смешок.

– Верно, – ответил учитель. – Но помни, ты оскверняешь любое занятие, какое не посвятил арете. Ешь ли ты? Ешь так, будто последний раз в жизни. Готовь так, точно и нет на свете другой еды! Богам жертвуешь? Представь, что судьба всех близких зависит от твоей искренности, благоговения, самоотдачи. Любишь? Пусть любовь станет самой яркой и драгоценной звездой в созвездии твоих деяний, возложенных на алтарь ареты.

– Объясни нам слово агон, Одиссей, – сказала молоденькая женщина в третьем ряду, Пеаэн.

Вроде бы умная, трезво рассуждает, а глядите-ка, туда же, подивилась Ада.

– Хорошо. Агон – это сравнение вещей друг с другом, – негромко, но внятно проговорил сын Лаэрта. – Равноценны ли они, или одна больше другой. Вся вселенная принимает участие в динамике агона. Дерево, на котором я сижу, больше ли оно, чем, скажем, вон то, у кромки леса, на самом холме? – хитро прищурился он.

– Конечно, меньше, – откликнулся кряжистый мужчина, уже вступавший в разговор. – Оно ведь мертвое.

– И что, живые непременно главнее? – вопросил учитель. – Все вы видели битву, запечатленную на туринских пеленах. Разве нынешний уборщик навоза превосходит погибшего во славе Ахилла?

– Это совсем другое дело! – воскликнула одна из дам.

– Нет, – отрезал Одиссей. – Оба мужчины. Оба люди. Оба рано или поздно умрут. И не важно, если один до сих пор дышит, а другой переселился в царство теней. Сравнивать нужно. Мужей. Женщин. Потому и необходимо знать своих предков, свою историю.

– И все же, твое дерево мертво, учитель, – вмешался Петир.

На сей раз по склону прокатился хохот. Сын Лаэрта присоединился к общему веселью, а потом указал на воробья, севшего на несрубленную ветку:

– Да, но заметьте, с точки зрения агона, оно и сейчас превосходит по значимости ваше, живое. Например, для этой птицы. Для жучков-древоточцев, которые вгрызаются прямо сейчас в его кору. Для мышей-полевок и более крупных созданий, что вскоре поселятся внутри ствола.

– Так кто же главный судья агона? – спросил серьезный зрелый мужчина в пятом ряду. – Птицы, жуки или человек?

– Все, – отозвался учитель. – Каждый по очереди. Однако единственное, что имеет значение, – это ваш собственный суд.

– Звучит очень высокомерно, – подала голос ученица, в которой Ада признала подругу матери. – Кто избрал нас судьями? Кто дал нам право сравнивать?

– Сама вселенная, – отвечал Одиссей. – За пятьдесят миллиардов лет эволюции. Это она даровала вам глаза, чтобы смотреть. Руки, чтобы держать и взвешивать. Сердце, чтобы чувствовать. Разум для постижения законов суда. И воображение, чтобы осознавать выбор птиц, жуков и даже деревьев. Главное – пусть арета направляет вас при вынесении приговора. Поверьте, птицы и жуки, в чьем мире нет места созерцательным размышлениям, только так и поступают. Их не заботит, насколько это высокомерно – предпочитать ту или иную пищу, партнера… дом, наконец. – Тут говорящий указал на дыру в поваленном стволе, куда нырнул юркий воробей.

– Учитель, – произнес молодой человек из последних рядов, – а для чего нам, мужчинам, нужны ежедневные битвы?

«Хватит с меня», – решила хозяйка и, допив остатки лимонада, пошла обратно к дому. На пороге она оглянулась на длинный зеленый двор, по которому, негромко беседуя, прохаживались бесчисленные гости. Сервиторы, как обычно, сновали от одного к другому, но редко кто принимал у них угощение или напиток. Сын Лаэрта в первый же день потребовал от учеников не принимать услуг от машин и войниксов. Многих нелепое требование отпугнуло, и все же толпа последователей росла с каждым днем.

Ада посмотрела в синие небеса, увидела бледные орбитальные кольца и подумала о Хармане. Как же она разозлилась на неотесанного мужлана за тот непристойный разговор о сперме, материнстве и… моли! Надо же быть таким бесстыжим: обсуждать с девушкой вещи, о которых и с родной матерью толкуют раз в жизни! И потом, женщина с незапамятных времен избирала отца своему малышу из числа тех, чье семя сохранялось в ее чреве месяцами, годами, десятилетиями; зачем приплетать сюда мерзких мошек?

А его странная блажь постоянно быть рядом с ребенком, ославиться под именем папаши! Это уж ни в какие ворота не лезет! Неудивительно, что взбешенная девушка проводила нового любовника на увеселительную прогулку без особой теплоты, уколов на прощание и словами, и взглядом.

Ада прикоснулась к низу своего живота. Лазарет пока не наделял ее разрешением забеременеть. С другой стороны, хозяйка Ардис-холла и не просила, чтобы ее заносили в списки. К счастью, выбирать между… как их там? – спермопакетами? – придется не скоро. Тут она снова вспомнила Хармана, его мудрые глаза, нежные, но сильные прикосновения, взрослое, полное страсти тело – и опять потрогала живот.

– Аман, – тихо, для себя одной шепнула девушка, – сын Хармана и Ады.

Затем усмехнулась. Все-таки разглагольствования Лаэртида не прошли даром даже для нее.

Вчера после заката, когда слушатели разбредались по шатрам, а кое-кто, совсем немногие, потянулись обратно к факс-павильону, хозяйка напрямую потребовала у Одиссея ответа: как долго тот намерен оставаться в ее владениях?

Седой мужчина чуть печально улыбнулся:

– Не слишком долго, милая.

– Неделю? – решила не сдаваться Ада. – Месяц? Год?

– Нет-нет, – покачал тот головой. – Всего лишь до тех пор, пока небосвод не рухнет. Пока новые миры не возникнут у тебя во дворике.

Ну и хам! Девушка чуть не потребовала (хотя искушение было велико), чтобы сервиторы тут же уничтожили волосатого дикаря. Вместо этого она печально побрела домой, к себе в спальню – единственный уединенный уголок среди внезапного столпотворения, где и пролежала полночи без сна, сердясь на Хармана, тоскуя по Харману, тревожась о Хармане.

Вот и сейчас Ада повернулась, чтобы зайти в дом, как вдруг уловила краем глаза некое движение. Девушка оглянулась. Просто кольца вращаются? Или нет? Чистую синеву неба прочертила тонкая линия, словно алмазом чиркнули по стеклу. Затем еще одна – ярче, заметнее. И снова. На этот раз Ада увидела хвост алого пламени. Над лужайкой прокатились три глухих громовых раската. Прогуливающиеся ученики