Лейхтвейса. Председателем суда был избран старый Робинсон, белый как лунь старик, но все еще сильный и крепкий, отличающийся цветущим здоровьем. По его знаку Лейхтвейса схватили и толкнули к судьям. Ему развязали ноги, чтобы он мог встать перед ними. Гордо выпрямившись, предстал он перед двенадцатью стариками, составлявшими суд Линча.
Лора не покидала его ни на одно мгновение. Она уцепилась за него, не спуская с него своих красивых, широко открытых глаз, полных глубокого горя и смертельного страха. В течение трех лет, проведенных в Америке с мужем, она хорошо узнала здешние нравы и обычаи. Она знала, что здесь кровь безусловно требует крови и убийство может быть искуплено только казнью убийцы.
— Видишь ли ты это бездыханное тело, Генрих Антон Лейхтвейс? — обратились к нему судьи.
— Я вижу мертвого негодяя, — ответил, не запинаясь, Лейхтвейс.
— Это тело Джонсона, — заговорил Робинсон, — которого ты, Генрих Антон Лейхтвейс, застрелил в нашем присутствии, не имея на то никаких серьезных оснований. Ты не можешь отрицать этого — весь город был тому свидетелем.
— Я и не спорю, что подстрелил Джонсона, — ответил Лейхтвейс, — но полагаю, что каждый из вас на моем месте сделал бы то же самое. Разве этот мерзавец не предложил повесить меня и мою жену? Впрочем, я не дам себе труда оправдываться. Вы прибегаете к своему излюбленному суду Линча потому, что не имеете другого способа отстранить меня от управления городом, в котором я водворил законность и порядок. Иначе вы можете обратить его в такой же вертеп, как все остальные города Аризоны. Я нахожусь в ваших руках; делайте со мной, что хотите. Но будьте уверены, что каждая капля моей крови, упавшая на вашу землю, превратится в змею, которая сокрушит и отравит вас.
Этими словами закончились прения этого замечательного процесса. Недоставало только произнесения приговора. Относительно содержания его не было никаких сомнений. Судьям стоило только взглянуть на толпу, чтобы понять, что она ожидает от них. Они поставили бы себя самих в опасность, если бы вздумали противодействовать воле народной. После того как они несколько минут пошептались между собой, старый Робинсон встал и громогласно провозгласил:
— Именем свободных граждан Лораберга, присвоивших себе право наказания совершенного в их среде преступления, сим объявляю: Генрих Антон Лейхтвейс виновен в убийстве человека по имени Джонсон посредством внезапного, коварного выстрела, не давшего ему, Джонсону, возможности взяться за оружие в свою защиту. Это преступление наказуется смертью. Генрих Антон Лейхтвейс будет теперь же повешен на этом дубе, и в ту минуту, как петля затянется вокруг его шеи, тело его будет пробито ружейными пулями.
— Подлые убийцы! — закричала Лора среди тишины, наступившей после объявления приговора. — Вы решаетесь лишить жизни человека, которому вы обязаны таким счастьем, таким благосостоянием? О, пусть проклятие падет на этот город, носящий мое имя, пусть он провалится сквозь землю, пусть он не переживет своего основателя…
В толпе нашлось достаточно жестоких людей, не постыдившихся ответить грубым смехом на жалобы несчастной женщины.
— Небо не станет слушать этих женских причитаний, — заметил один из судей. — Наш город будет стоять на месте и тогда, когда сгниет последняя кость Генриха Антона Лейхтвейса.
— А я вам повторяю, — кричала Лора, — он превратится в мусор и тлен, этот город! Я чувствую, что мое проклятие дошло до Господа и Он исполнит его.
Небо вдруг потемнело. Темные тучи повисли над Лорабергом. Но гроза еще не начиналась. Зловещее затишье перед бурей тяготело над природой. Деревья в лесу стояли неподвижно.
Лейхтвейс не проронил ни слова с тех пор, как узнал, какая участь ожидает его. Но теперь он поднял руку и, на вопросительный взгляд Робинсона, ответил:
— Я осужден и вижу, что для меня нет спасения. Я нахожусь в вашей власти, а в этой стране власть превышает право. Я готов умереть и не буду задерживать вас. Но я знаю хорошо, что осужденным по суду Линча в Аризоне предоставляется право просить о двух милостях которые должны быть ему дарованы, если только они не касаются продления его жизни.
— Он прав, — заговорил старый Робинсон, живший с детского возраста в Аризоне. — Существует старый обычай даровать две милости осужденному. В настоящем случае мы не будем делать исключения. Говори, Лейхтвейс, о чем будешь ты просить?
— Во-первых, я хочу просить разрешения проститься со всеми, кого люблю. Я хочу перед смертью пожать руку моим друзьям.
— Согласен, — провозгласил председатель суда, — говори вторую просьбу.
— Ее исполнить еще легче, — продолжал Лейхтвейс. — Она состоит в том, чтобы вы сказали мне честно и откровенно: кто открыл вам мое прошедшее? Вы должны назвать мне моего предателя.
Этот вопрос, по-видимому, очень смутил судей. Они переглядывались, перешептывались, но, в конце концов, как оказалось, пришли к единогласному решению — исполнить эту просьбу осужденного. Старый Робинсон снова заговорил от имени товарищей:
— Ты желаешь знать, Генрих Антон Лейхтвейс, кто объяснил нам, кем ты был на твоей родине и каким кровавым ремеслом ты там занимался? Ну, так знай же — нам самим неизвестно имя этого человека.
При этих словах Робинсона Лейхтвейс внимательно взглянул на него. Но старик встретил его взгляд твердо и спокойно. Было очевидно, что Робинсон не лгал и жители Лораберга, действительно, сами не знали имени предателя.
— Но вы должны же объяснить мне, — воскликнул Лейхтвейс, — каким образом вы все это узнали?
— Я тебе это расскажу от имени моих товарищей, — проговорил Робинсон. — Мы и не подозревали, каково было твое прошлое, как вдруг однажды ночью к наружной двери каждого домика в нашем городке кто-то прибил гвоздями печатную записку. В ней рассказывалась вся твоя жизнь с той минуты, как ты был привязан за браконьерство к позорному столбу, до той минуты, когда ты утопил парусное американское судно «Колумбус», чтобы испортить герцогу выгодное дело и лишить его денег, которые должны были ему заплатить американцы. Эта записка не могла быть делом кого-нибудь из жителей нашего городка, потому что, ты знаешь, в Лораберге нет печатного станка. Очевидно, она появилась из другого города, предостерегая против нашего начальника.
— И никто не видал, — допытывался Лейхтвейс, — кто прибивал эти записки?
— В ту ночь видели, — пояснил Робинсон, — как какой-то чужой человек крался по улицам. Он производил впечатление золотоискателя из северных округов Сьерра-Невады. К утру этот человек уже исчез из города, и все попытки узнать, куда он подевался, оставались тщетными.
— Не могу ли я видеть эту записку? — спросил Лейхтвейс. — Окажите мне эту последнюю милость.
— Это только замедлит исполнение приговора! — воскликнул один из судей, горбатый портной Бонет, которого Лейхтвейс уже давно обещал выгнать из города за его тягу к приличным женщинам. Даже Лора и Елизавета не были избавлены от дерзостей.
— Я требую, чтобы казнь была произведена немедленно, не теряя времени! — кричал портной, поглаживая по привычке рыжие волосы. — Он не станет умней от того, что увидит записку.
— И все-таки я настоятельно прошу у вас этой милости, — проговорил Лейхтвейс.
Робинсон вынул из кармана запачканную, сильно истрепанную от частого чтения записку и протянул ее осужденному.
Этот последний, прочитав с вниманием роковую бумажку, обратился к Лоре:
— Человек, писавший эту записку, не мог знать мою жизнь только по слухам: он с такими подробностями описывает ее и так верно определяет числа всех событий. Это может быть только человек, с давних пор и до самого последнего времени следивший за мной.
Если бы я не знал, что граф Сандор Батьяни умер, если бы он не утонул перед моими глазами, привязанный к мачте, то я сказал бы, что автор этой негодной записки — именно он.
С этими словами Лейхтвейс бросил бумажку и обратился к судьям:
— Теперь я готов и желаю проститься с моими друзьями.
По знаку Робинсона Зигрист и остальные товарищи были под конвоем подведены к нему. Каждый из них должен был обнять его и пожать руку.
