выполнили задание, хотя несомненно и старались…
— Я не могла задержаться у Короткова дольше, — сказала Тоня. — Видимо, он ждал кого-то, потому что попросил меня уйти. Я не успела поговорить с ним обо всем…
— Да! Да! Конечно! Просто невежливо оставаться в доме, если тебя просят уйти. А жаль! К нему действительно вскоре после вас зашел один человек… Кстати, тот, которым мы интересуемся. Ну хорошо!.. — Он присел на край ломберного столика, и тот под тяжестью его тела скрипнул. — Так о чем же все-таки вы успели договориться?
Повторяя все во второй раз, Тоня говорила довольно уверенно, и Штуммер, внимательно слушая ее, одобрительно кивал головой. Он явно отдавал должное ее памяти.
— Так, значит, фрейлейн, Коротков с Луговым знакомы? — спросил он, когда Тоня закончила свой рассказ.
— По-моему, они уже встречались. Так, по крайней мере, я думаю.
— А когда они готовят операцию?
— Коротков об этом не говорил. По-моему, он сам еще точно не знает.
Штуммер досадливо прищелкнул пальцами.
— Признаться, я надеялся, что хоть это вы сумеете узнать.
— Но ведь речь шла только о минерах! Вы сами говорили…
Штуммер приблизился к цапле, щелкнул ногтем по ее приоткрытому клюву и засмеялся:
— Представляете себе, фрейлейн, скольких червяков проглотила эта цапля за свою жизнь! А сейчас она набита ватой!.. — Он повернулся к Тоне, довольный своей шуткой. — Мы ведь с вами, в сущности, тоже ловим червяков, и надо помнить, что очень многие охотники сделали бы и из нас чучела… — Он вдруг оборвал сам себя. — А теперь садитесь и пишите донесение.
Тоня надеялась, что он забыл про письменное донесение, которое, впрочем, она на всякий случай продумала заранее. Взяв лист бумаги и ручку, подсунутые ей Штуммером, она стала писать печатными буквами. Написав и помахав листком, чтобы высохли чернила, она протянула его Штуммеру.
Едва пробежав глазами написанное, Штуммер изобразил на лице разочарование.
— Ну, фрейлейн, — с легким укором сказал он, — за что же вы лишили меня удовольствия увидеть ваш собственный почерк?
Он положил листок на стол и вынул вечное перо.
— Будьте любезны, фрейлейн, поставьте вот тут, внизу, свою подпись… Спасибо! И теперь вам уже не придется подписывать никакие другие документы. Все формальности соблюдены… Вы чем-то расстроены, фрейлейн? — спросил он, пряча донесение во внутренний карман пиджака.
— Нет, нет! Что вы! — сказала Тоня, заставляя себя внутренне собраться; внезапно она вспомнила, как Коротков доставал из шкафа нож, чтобы нарезать хлеб; этот маленький штрих исчез из ее памяти, когда она рассказывала в подсобке Егорову и Федору Михайловичу, но сейчас Штуммер сам навел ее на мысль… — Мне кажется, что Коротков скупой…
— Как это вы говорите? Скупой?! Он вас не накормил?
— Нет, почему же. Дал на дорогу щедрый ломоть черного хлеба. Но почему-то очень не хотел, чтобы я увидела мясные консервы, спрятанные в шкафу.
— Но, может быть, их совсем мало!
— Что считать малым? Банок десять!
Штуммер всплеснул руками:
— А еще говорят о широте русских и скупости немцев! Истинный немец наделен величайшим чувством товарищества. Мы расчетливы, это верно. Подлинный хозяин прежде всего уважает труд! Но немцы щедры!.. — Он словно устал от своей беспокойной жизни и обрадовался возможности переключиться, забыть, что перед ним один из его агентов-осведомителей, да и девушка, примостившаяся в кресле, казалась простой доброй знакомой. — Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, фрейлейн Тоня, почему мы за несколько лет прошли по всей Европе?.. И почему народы приняли наш новый порядок?
Тоня не шелохнулась. Она вдруг вспомнила политзанятия и ершистого Корнева. За ответ на этот вопрос она могла бы получить пятерку. Но Штуммер наверняка бы применил к ней свою шкалу оценок.
— Так вот, — продолжал Штуммер, — немцы сильны прежде всего своей сплоченностью и верностью идее. Фюрер понял это лучше, чем другие, и в этом его гений. Представляете — ночь, на стадионе в Нюренберге тысячи горящих факелов. У трибуны — знаменосцы. В строю «гитлерюгенд», юноши и девушки. Фанфары! Остановилось биение тысячи сердец! В лучах прожекторов фюрер поднимается на трибуну. Вот он перед нами! «Я доверяю вам безгранично и слепо!..» В этих словах тысячи тонн динамита! Что творилось!.. Мы кричали, плакали, клялись фюреру в верности. «Веди нас!..» И вот мы здесь. Мы во Франции, в Чехословакии, в Бельгии, в Дании… — Он замолчал, вынул из кармана платок, медленно развернул, провел им по лбу и щекам… — Конечно, я понимаю, что вам неприятно слушать, фрейлейн. Хотя вы и с нами, но остались русской. И я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете. Вы хотите спросить меня, почему мы не взяли Москву, отступили от Сталинграда и Киева. Я вам на это отвечу. Война — это большой ткацкий челнок. Наступление — отступление, отступление — наступление… И так до конца! Выигрывает тот, у кого больше запасов пряжи и крепче нити. Вы же понимаете, что Россия обречена!.. И эти сумасшедшие, которые сидят в катакомбах, никогда из них не выйдут. Мы уничтожим их газом, как крыс.
Вот она, первая маленькая победа! Он и сам не понимает, почему прояснилось лицо сидящей перед ним девушки, почему впервые дрогнули в слабой улыбке бледные губы. Одним этим своим признанием он оправдал тот смертельный риск, на который она пошла.
Но он по-своему истолковал оживление, которое она не сумела скрыть.
— Да, в ту ночь, фрейлейн Тоня, я стал тем, что есть сейчас. Я верю в нашу победу! Я солдат фюрера! И пойду с ним до конца… Хайль! — коротко закончил он.
— Вы были очень красивы, когда говорили обо всем этом, — сказала Тоня, поднимаясь с кресла. — У вас так задорно блестели глаза!..
Штуммер закурил сигарету и, следя взглядом за легкими кольцами дыма, с улыбкой осведомился:
— Как намерена фрейлейн провести вечер?
— Не знаю… Я устала, — сказала Тоня и взглянула на часы. Опять она не успеет увидеть Егорова. — Пойду домой. У меня ведь нет вечернего пропуска.
— К сожалению, и я не могу дать вам пропуск. Это привлекло бы к вам внимание. Кстати, фрейлейн Тоня, почему вы еще не работаете?..
— Но прошло так мало времени! Я просто не успела…
— Ну, а что вы умеете делать? — перебил он ее.
— Шить… Правда, я училась шитью только в школе, но все же кое-что умею, простые вещицы, конечно.
Он смерил ее оценивающим взглядом с ног до головы и сказал серьезно:
— Я подумаю. Возможно, найду что-нибудь подходящее… А пока у меня к вам маленькая просьба: постарайтесь почаще видеться с Леоном Петреску. Мне думается, он очень одинок и тоскует.
Тоня взглянула в лицо Штуммеру, но не смогла прочитать на нем ничего, кроме спокойного дружелюбия.
— Хорошо, — согласилась она, — я постараюсь по мере возможности развлечь его. Это что, мое новое задание? — спросила она, сама удивляясь своей дерзости.
— Не совсем, — загадочно улыбнулся Штуммер. — Разве вам так неприятно встречаться с ним? И, кстати уж, спросите, что ему известно об исчезновении парашютов со станционного склада.
Она только неопределенно пожала плечами.
Он протянул руку:
— Ну, до свиданья, фрейлейн Тоня. Я подумаю о вашем несостоявшемся романе с Коротковым. Возможно, вам еще придется повидаться с ним, если, конечно, он не встретится с Луговым. Если встретится, то тогда уже я сам поговорю с ними обоими. Да, кстати, вам нужны деньги? — Он полез во внутренний карман пиджака.
— Нет, спасибо, — решительно отказалась Тоня. — У меня еще есть. Я продала кое-какие вещи.
Он не настаивал и проводил ее до двери.
Идти к театру прямо от Штуммера Тоня не рискнула. Она решила вернуться ненадолго домой, чтобы
