знаешь, как сильно могу я любить... только не брось – заклинаю!
Поехали. Справа остались парковые кущи Лесного института, слева протянулись поля столичного ипподрома, мелькнула станция Удельная с одинокой фигурой зевающего жандарма. Довнар, чтобы не терять времени даром, вычитывал из газеты статистику несчастных случаев в Санкт-Петербурге:
– Слушай: каждый год в столице империи умирают от пьянства триста тридцать пять человек, тонут – двести тридцать два человека, при пожарах погибают шестнадцать... Страшно!
Ольга Палем, думая о своем, сказала:
– Там не пишут, сколько в году самоубийств?
–
– А сколько каждый год убивают?
–
Приехали.
Шувалово – не для богатых, здесь отдыхала средняя публика умеренного достатка. Однако со времен Екатерины Великой полиция надзирала, чтобы на окраинах Петербурга плохих дач не строили, а потому все дачи были нарядные, как игрушки, над их верандами упруго выгибались под ветром красочные паласы. Молодые поселились близ Озерцов, и на другой день Ольга Палем проснулась, вся осиянная солнцем, ее разбудили горластые выкрики торговцев и торговок:
– Красная смородина! А кому тут малины? Свежая корюшка! Кому живых раков?
– А вот печенка! У кого кошки, берите для них печенку.
– Топленое молоко. Прямо из печи! С пенкой...
Кажется, и сам Довнар радовался, что на даче он избавлен от настырной опеки Милицера, угнетавшего его своим беспрекословным диктатом. Жизнь потекла лениво-размеренно, не возникало скандалов, не было и причин для обычных раздоров.
– Наверное, – говорила Ольга Палем, – во многом виноваты не мы, а люди, вмешивающиеся в нашу жизнь. Если бы мы, как Адам и Ева, были всегда одни – мы бы реже ссорились... Я проклинаю людей, мешающих мне любить тебя!
Здесь она наслаждалась летним теплом, в Озерках они катались на лодке, молодо дурачились. Мимо их дачи катили семейные ландо, проносились кавалькады хохочущих всадниц, дачные компании женщин издали казались похожими на букеты цветов. А кавалеры исподтишка оглядывали ладную фигуру Ольги Палем.
– Не смей оборачиваться, – шептал на нее Довнар. – Меня бесит, что на тебя смотрят посторонние мужчины... Ты слишком похорошела за эти дни! Тебя надо изуродовать, чтобы одним своим видом ты внушала физическое отвращение.
– Ревнуешь? Мне это нравится...
Каждое проявление чувства в Довнаре, даже его злоба от ревности, приносило ей сердечную радость. Женщину вдруг потянуло к детям, она стала щедрее в подаче милостыни старухам, кормила бездомных собак, вилявших хвостами от благодарности. В один из дней Довнар с утра уехал в Петербург. Ольга просила его не искать встреч с Милицером.
– Возвращайся скорее. Буду ждать...
Весь день провела в комнатах, слушая возгласы дачных поездов. У соседей плакал ребенок, где-то играли на рояле, надсадно скрипели детские качели, с дачных кухонь доносило бойкий перестук ножей в руках говорливых кухарок. Наконец протяжно заскрипела калитка, но явился... князь Туманов.
– Вы одни? – спросил Жорж. – Тем лучше. Давно хотел говорить с вами, хотя вряд ли имею на это моральное право.
– Я рада вам. Говорите...
Было видно, что князю нелегко начинать свою речь, он расстегнул верхнюю пуговицу на белоснежном мундире студента, попросил разрешения курить.
– Ольга Васильевна, я не раз становился свидетелем вашей жизни с Довнаром, и даже не в самые светлые моменты. Не хотелось бы выражать вам сочувствие, для вас, наверно, обидное, однако я вынужден это сделать. МНЕ ЖАЛЬ ВАС, – со значением произнес Туманов, – жаль еще и потому, что вы не заслуживаете той доли, какая вам выпала...
Это не удивило Ольгу Палем, а даже порадовало:
– Князь, вы случайно не влюблены ли в меня?
– Случайно я никогда не влюбляюсь. Прошу понять меня правильно. Я человек для вас посторонний, но даже мне, постороннему, иногда тяжко видеть, какому глумлению вы подвергаетесь. До каких же пор вы можете сносить унижение своего женского и человеческого достоинства?
Возникла долгая пауза, неловкая для обоих.
Если бы все это князь высказал в худшую пору ее жизни, она бы выпила его слова, как целебный яд, но сейчас, когда дачный сезон был доверху наполнен медоточивым и сладостным миролюбием, этот обличительный монолог князя казался ей попросту неуместным. Но требовалось как-то на него реагировать.
– Что же вы, князь, могли бы мне посоветовать?
Впрочем, его любой ответ был бы для нее безразличным.
– Довнар не достоин вашей любви, – ответил князь Туманов. – В нем отсутствует то благородство, какое необходимо каждому мужчине в его отношениях с женщиной. Довнар переступил все мыслимые и немыслимые границы дозволенного. В институте он изображает фата, имеющего на содержании покорную любовницу. Все ваши слова, что расточаются вами перед ним, известны и нам, его коллегам, словно выставленные Довнаром ради всеобщего осмеяния... Потому и говорю, что МНЕ ВАС ЖАЛЬ.
– Довнар хвастунишка, – сказала Ольга Палем, оправдывая его даже в его подлости. – Ему приятно хвастать моей любовью. Спасибо вам, Жорж, за то, что вы столь откровенны. Но мои отношения с Довнаром уже настолько запутаны, что мне самой трудно разобраться, кто из нас порой прав, а кто виноват...
Туманов долго застегивал пуговицу на мундире:
– Уважаю вас и ваше чувство, – сказал он, поднимаясь. – Для меня вы всегда останетесь святою женщиной. Но будь я на месте Довнара, я счел бы своим долгом завтра же предложить вам свои руку и сердце. Хотя, если говорить правду до конца, вам нужны рука и сердце более порядочного человека.
Только теперь Ольга Палем начала понимать, что князь Туманов завел этот рискованный разговор не ради досужих сплетен, а душевно переживая за ее обиды – и те, что отболели в ней заодно с синяками, и те, которые еще ожидают ее.
Уходящего князя она остановила вопросом:
– Мы разве никогда более не увидимся?
– Нет. Потому и говорю вам – прощайте...
Довнар вернулся, когда из комнаты еще не успел выветриться дым от папиросы, выкуренной князем Тумановым.
– Кто у тебя был? – закричал он неистово.
– Это столь важно?
– Да.
– Заходил штабс-капитан Филиппов с соседней дачи. Искал партнера для игры в карты.
– Я знаю его. Филиппов не курит.
– Но после него забежал на минутку князь Туманов...
– Вот оно что! Значит, пока меня нет дома, ты принимаешь любовников? Конечно, он красивый да еще стихоплет – тебе, паршивке, мало одного меня, еще и князя захотелось! Подыхай, подыхай, подыхай...
С этими словами Довнар обхватил ее шею, сдавив горло до хруста, и голова Ольги Палем моталась из стороны в сторону, разметывая копну волос, словно пышный бутон на тонком стебле. Из горла вырвался не крик, а лишь сдавленное хрипение:
– Ревнуешь, да? Значит, любишь, да?
– Дура! – выкрикнул Довнар, разведя на ее шее пальцы. – Сейчас же подавай на стол. Я голоден...
«Ревнует – любит», – решила она. О, жалкое ослепление многих женщин. Ведь и в русских деревнях молодые бабы, пока не исколотит их суженый, до тех пор не уверены в его любви.
