кавалерийским хозяйством. Скучать не приходилось: помимо собственно маневров и смотров, а также сопутствующих этим мероприятиям попоек, немало хлопот доставляло содержание почетных караулов около императорской палатки. На эту каторгу по очереди назначались команды из обоих полков Гвардейской кирасирской бригады: кавалергардского и лейб-гвардии конного. Однажды в такой наряд выпало идти Рогову с людьми из его взвода; он вернулся особенно мрачным, молча повалился на одеяло и сосредоточенно уставился в полотняный потолок.
– Случилось что-то? – полюбопытствовал Охлобыстин.
– Да нет, ничего. Ничего особенного.
Казалось, на этом разговор и окончится, но, полежав немного, Рогов вдруг резко повернулся к своему соседу и заговорил так страстно, как будто из него выплескивалось нечто давно накопленное, чего долее невозможно скрывать:
– Представляете, сегодня наблюдал обед императорской фамилии. Да-с… Ну и зрелище, скажу я вам… Казалось бы, люди, облеченные властью от Бога, все в них прекрасно должно быть. Но как же они едят? Разве такое возможно?
Иннокентий Андреевич приподнялся на локте и, позабыв свое правило не заговаривать с Роговым о гастрономии, изумленно спросил:
– А что же такого? Я тоже видал, как едят, – ничего особенного. Как все прочие люди.
– Что же такого? Да в том-то и дело, что ничего особенного! А уж им-то, пожалуй, следовало! Представьте себе императорский стол сегодня: печеная картошка с селедкой! И тяготы походной жизни тут ни при чем, прошу отметить. На столе стояло чудно изготовленное щучье фрикасе – представьте себе, отказались, все как один! А какое было фрикасе! У меня от одного запаха душа запела!
Охлобыстин хотел было возразить, что картофель с селедкой – тоже очень вкусно, но припомнил историю с Дроздовским и прикусил язык.
– Слушайте дальше, Охлобыстин, – продолжал Рогов в какой-то истерике, – великий князь Николай Павлович изволил прямо за обедом заявить, что в курице нет ничего вкуснее гузки! Экая пошлость, не находите?
Иннокентий Андреевич готов был согласиться, что куриная гузка – не лучшее в курице, сам он предпочитал грудку.
– Впрочем, ладно, что там великий князь! Но вы подумайте только! Сам император! Вот уж от кого не мог ждать…
– Да что же? – вскричал Охлобыстин, почти не удерживая иронии. – Неужто и сам император провинился?
– Не то слово, друг мой! Не то слово… Представьте, приносят кусок ростбифа – нежнейшая телятина, обжаренная по краю, розоватая в середине, с травами, словом – шедевр кулинарный, а не ростбиф. И что же император?
– И что же?
– Пробует, задумывается и велит принести, не поверите – горчицы! И запил белым вином!
– Как! – вскричал Охлобыстин, искренне изумленный таким неслыханным дурновкусием. – Горчицу для мяса с травами? Запил белым вином?
– Да! Хуже того – хересом! Даже вы, chere ami, столь склонный понимать и прощать, не смогли удержаться от осуждения… Поверьте, так оно и было, в самой точности и… и это ужасно…
Рогов прикрыл глаза рукою, как будто не мог вынести позора государя императора, и замолк; Иннокентий Андреевич не знал, что ему делать – то ли смеяться, то ли тревожиться, и потому попросту смолчал.
Глава 11
В начале августа полки Гвардейского корпуса вернулись в Петербург, в казармы. Жизнь потекла по- прежнему – разводы, караулы, вечерами – все те же карты и кутежи, но уже более скучные, лишенные очарования кочевой жизни. Вообще, на лето в Петербурге традиционно воцарялась скука, словно заменяя собой на троне императорскую фамилию, переезжавшую на Каменный остров или в Петергоф, поближе к зелени и фонтанам. Вслед за ней разъезжались по своим загородным усадьбам и крупные сановники. Город пустел; театры закрывались, балов и маскарадов никто не давал. Тоскливейшее время – ни тебе развлечений, ни знакомств, ни эффектных женщин; по улицам бродили только вечно занятые чиновники да скучающие офицеры. Возникало еще одно неудобство: на службу, какая бы ни была жара, следовало являться в полной форме, в суконном колете, при шарфе, а то и в каске с кирасой.
В такой огорчительной обстановке Иннокентий Андреевич, изрядно уставший от вина и карт еще во время маневров, счастливо открыл для себя новое, куда более изысканное удовольствие.
Однажды вечером они возвращались вместе с Роговым из Павловска, из командировки в распоряжение вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Квартира Рогова находилась ближе; доехав до нее, Охлобыстин собирался уже распрощаться, однако его попутчик помедлил, подумал о чем-то и вдруг неожиданно предложил:
– Не изволите ли зайти ко мне отведать ушицы?
Эти вполне обыденные слова прозвучали зловеще, будто приветствие ожившей статуи Командора. Иннокентий Андреевич похолодел, сразу же вспомнив давнюю легенду о гибели Дроздовского пятнадцать лет тому назад после такого же приглашения. В горле у него пересохло, он молчал, лихорадочно соображая, кого же позвать в секунданты и не лучше ли драться на палашах, нежели стреляться.
– Отменная ушица, стерляжья, светлая как слеза, – убеждал тем временем Рогов, – не пожалеете. Заодно мне вам кое-что сказать надобно.
Голос его оставался ровным, тон – почти что просительным, и потому Иннокентию Андреевичу пришла в голову шальная мысль согласиться. В конце концов, это просто предложение пообедать, да еще и стерляжьей ухой, наверняка очень вкусной. К тому же они с дороги, с утра не евши. Почему бы и нет? Подраться на дуэли никогда не поздно, а пока что можно рискнуть пообедать. Размыслив таким образом, Охлобыстин согласно кивнул головой, отпустил извозчика и отправился на таинственную квартиру своего приятеля. В гостях у Рогова еще не бывал никто из сослуживцев – определенно, стоило взглянуть.
Еще в прихожей гостя поразил тонкий запах пряностей, витающий в воздухе. Дорогая мебель, стены, обитые шелком и штофом, – все это свидетельствовало в пользу немалого достатка хозяина. Охлобыстин от кого-то слышал, будто у Рогова имеется наследственное поместье в Пензенской губернии, душ около пятисот. Даже будучи разжалованным в солдаты, он всегда ходил в мундирах из офицерского сукна и ссужал своему начальству деньги.
Войдя в квартиру, Рогов приказал денщику проводить Иннокентия Андреевича в комнаты, а сам, крича на ходу: «Семеныч, разводи огонь, тащи стерлядь из бочки! У нас гость!» – устремился на кухню. Покуда шли приготовления, Охлобыстин разглядывал кабинет хозяина, дивясь его необыкновенному убранству. Вдоль одной стены располагалось несколько шкафов с книгами, по большей части – на иностранных языках. Все они так или иначе касались кулинарного дела. Противоположную стену составляли застекленные стеллажи, уставленные бутылочками и коробочками с пряностями; от этих стеллажей, несмотря на тщательную укупорку сосудов, веяло сложным, слегка кружащим голову ароматом. Через четверть часа Иннокентий Андреевич заскучал и, чтобы развлечься, взял с письменного стола хозяина старинную поваренную книгу на немецком языке. Раскрыв ее на закладке, он сразу же наткнулся на любопытный абзац, помеченный на полях жирной чернильной галочкой:
«Посади гуся в клетку столь тесную, чтоб ему едва было в ней место; два раза в день заталкивай ему в глотку одну пятую гарнца сырого гороху, перемешанного с грецким орехом. Следствием подобного воспитания будет чрезвычайная толщина печени, которая, не изменяя фигуры или устройства, увеличится супротив обычного в три и даже четыре раза. По достижении срока возьми гуся из клетки, выколи ему сперва глаза, потом приколоти лапками к полу и жги огнем паяльной лампы, покуда не выбьется из сил. Тут его зарежь и вынь печенку, из коей изготовь паштет по указанному рецепту…»
Прочитав это жутковатое руководство, Иннокентий Андреевич настороженно прислушался к звукам,
